Иселин Херманн - Par avion: Переписка, изданная Жан-Люком Форёром

С тем же ощущением приятной легкости я пишу тебе, предвкушая, как выпью вечером чаю и пораньше залягу спать.

Твоя Д.,

которая вскорости будет дрыхнуть

без задних ног.

26 ноября.

…в ожидании писем от тебя… кстати, придет ли хоть одно? При мысли о том, что может не придти, сердце мое замирает от страха. И все же позволь мне договорить, Жан-Люк: в ожидании писем от тебя я убиваю время в раздумьях о тебе… И еще, Жан-Люк: я вовсе не живу теперь в Мальмё в гостинице «Савой». Вот почтовая бумага действительно когда-то лежала в тамошнем номере на столе красного дерева. Потом она неизвестно сколько лет пролежала в книге, которую я купила в букинистическом магазине. Увы, я не в мальмёском «Савое»… хотя надо признаться, Швеция отнюдь не самая соблазнительная для меня страна. Тем не менее давай, шутки ради, представим себе, что у тебя должна состояться выставка в Мальмё. Представим себе, что владелец галереи забронировал тебе номер именно в «Савое»… скажем, на май. В таком случае гостиница «Савой» в городе Мальмё сразу приобретет большой интерес. В таком случае переправа через узкий пролив, отделяющий меня от соседней страны, покажется увлекательным путешествием: меня вдруг потянет сравнить шведскую архитектуру с датской, послушать иностранный язык — близкородственный датскому и в то же время отличный от него.

Я в чужой стране — настолько чужой, что приходится спросить дорогу к «Савою». Такое ощущение, будто я далеко от дома, хотя на самом деле до Копенгагена отсюда каких-нибудь десять километров. Через вращающуюся дверь с блестящей бронзовой ручкой в форме удлиненной буквы «S» вхожу в вестибюль. В ответ на мой вопрос администратор докладывает: да-да, месье уже прибыл и ждет в ресторане. А вот и ты — такой же красивый, каким я тебя представляла, такой же мужественный, такой же похожий на себя. Ты встаешь с ресторанного кресла и приветствуешь меня здесь, в Мальмё, в гостинице «Савой». Мы целуемся, не обращая внимания на ожидающих и жующих посетителей. Впрочем, это очень легкий поцелуй, даже почти не в губы, поскольку мы знаем, что сможем поцеловаться куда лучше в другом месте, совсем близко отсюда.

«…Спасибо, я не хочу есть… только пить. Воды… и похолоднее. Я хотела бы выпить ее из твоих губ, Жан-Люк… нет-нет, только не здесь, и перестань смотреть на меня таким взглядом! А ты чего-нибудь хочешь?»

«Хочу, только не того, что могут подать здесь», — говоришь ты.

Вот бы ты сказал именно так: «не того, что могут подать здесь»…

Подхватив мой крохотный чемоданчик, ты несешь его к себе в номер. Сколько там этажей, в этой гостинице? Хорошо бы твоя комната была на верхнем этаже. Предположим, на четвертом; мне кажется, это роскошный старинный отель и в нем не может быть больше четырех этажей, а еще там наверняка просторные коридоры с толстыми коврами, скрадывающими наши шаги. Двери номеров отстоят друг от друга на порядочное расстояние, а между ними развешаны светильники старинного шведского образца — изящные стеклянные плафоны, напоминающие фонари карет. Мы входим к тебе, в номер четыреста двенадцать… Я тоже буду жить здесь? Едва ли… Ага, тут есть потайная дверь в соседнюю комнату. Как чудесно все предусмотрено в этом «Савое»! Стены в тайной комнате обиты плотным шелком, посередине — двуспальная кровать на высоких ножках… и ни одного окна. Зато есть множество подушек с белыми вышитыми наволочками и уйма белых полотенец. Большая ванная кажется несколько старомодной, повсюду огромные зеркала в золоченых рамах. Тут никто не услышит моих вздохов, когда ты будешь целовать меня, моих криков, когда ты будешь кусать меня, моих стонов, когда ты будешь проникать в меня. Никто не услышит, что мы станем говорить друг другу. И все равно, очутившись в номере 412-бис, мы переходим на шепот. Никто в целом свете — за исключением меня — не слышит, как ты просишь меня снять платье. Даже в комнате без штофных обоев одна я расслышала бы твой шепот в самое ухо:

«Помоги мне снять рубашку, Дельфина. Расстегни брюки!»

Вот ты и раздет, и я почти раздета, и на всем белом свете одна я слышу (ведь сам ты не слышишь даже себя) твою просьбу: «Еще, еще…» — когда я провожу языком по твоим бедрам, облизываю тебя со всех сторон, забираюсь в самые потаенные уголки… Мы забыли обо всем, кроме друг друга, кроме наших тел… Только ты и я…

Повинуясь тебе, я продолжаю ласки, пока не ухожу в тебя по уши. Ты переворачиваешь меня на спину и оказываешься сверху. Все происходящее настолько естественно, настолько само собой разумеется, словно я целую жизнь готовилась к этой постели с тобой. Мне нечего скрывать — вот она я…

Ты почти не дотрагиваешься для меня. Лишь твое бедро касается моего, и я чувствую, как бьется пульс у тебя в паху. Твой пульс становится моим. Ты почти не прикасаешься ко мне. Трепет и тишина; затаив дыхание, мы раскрываемся навстречу друг другу. Ты заглядываешь мне в душу… Пожалуйста, не умирай, Жан-Люк. Никогда не умирай, Жан-Люк. Радость быть с тобой, быть твоей, благодарность за это омрачается страхом потерять тебя. Ты пьешь воду. И тут же меня отвлекает твое прикосновение: ты ведешь указательным пальцем от брови к переносице, неторопливо спускаешься вдоль носа… А теперь: никогда бы не подумала, какое это безумное удовольствие — чувствовать твой палец в уголке рта, на губе… Вот у меня во рту уже два пальца, с разных сторон, два клинышка между десной и щеками. Ты целуешь меня — и одновременно поишь водой, которую держал во рту. Я не понимаю, где кончаюсь сама и начинаешься ты. Ты живешь во мне, я живу в тебе… и растворяюсь в небытии в животворный миг, когда мы сливаемся воедино.

Вечером того же дня мы ужинаем со шведским галерейщиком и несколькими журналистами.

На ужин, собственно, пригласили тебя, а ты захватил с собой дальнюю знакомую. Никто не догадывается, что всего час двадцать назад мы были единым целым… Наши хозяева знают лишь, что я твоя приятельница с той стороны пролива. Но они не знают, в каком интимном месте оставили след твои губы, не знают, чем меньше двух часов назад занимался мой язык, который теперь издает звуки, складывающиеся в английские слова… Они не знают, что, прежде чем наступит завтра и ты возвратишься к себе в Фанжо, а я — в Копенгаген, мы с тобой опять будем вместе в исполненной страсти тьме.

Да благословит Господь Мальмё и гостиницу «Савой»!

Д.

Спасибо за письма, чаровница. Я в восторге от них. Помимо радости, меня обуревает гордость тем, что я получаю такие письма. Самое ужасное, что мне хочется их кому-нибудь показать. Хочется продемонстрировать, что они приходят не кому-нибудь, а мне. Третьего дня одно из них лежало у меня на столе, когда в комнату заглянул мой помощник и, мгновенно заметив письмо, сказал: «Какой красивый почерк!» Я тоже считаю твой почерк красивым, а потому преисполнился гордости и радости за тебя и мне стоило больших усилий не засуетиться, чтобы спрятать письмо.