Батист Болье - Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи

Тогда почему он спокоен?

Месье Шопен восьмидесяти шести лет остался юношей: он был влюблен.

Девять дней назад его жена умерла. Они прожили вместе шестьдесят четыре года.

А я-то, наивный бедолага, переживал, сообщая месье Шопену, что недолго ему осталось быть вдовцом! Он страдал не расслоением аневризмы, а расслоением любви.

Было 10 часов утра. Самое время напомнить актерский состав:

• интерн, бьющий чечетку, чтобы посмеяться над Старухой с косой;

• юный влюбленный, сердце которого вот-вот разобьется;

• престарелый влюбленный, радостный оттого, что его сердце вот-вот остановится.

Логично будет упомянуть и представителей пантеона больничных богов:

• справа от меня – бог юных влюбленных, божество глуповатое и нерадивое;

• слева – бог престарелых влюбленных, ласковый и доброжелательный; он делает так, чтобы у старых вдовцов, потерявших свою любовь, расслоилась аневризма аорты.

В обоих случаях смерть одерживает победу, но не в обо их случаях красивую.

Немного позднее я отправился осматривать Эпонину Этен девяноста двух лет. Накануне вечером она упала и разбила голову. Когда мы молоды, мебель предпочитает лакомиться пальцами наших ног, когда стареем, любимым блюдом всех ее углов становится наша голова, в особенности лоб.

Пациентка пришла в ужас.

Почему?

Старая дама была совершенно глуха и слепа на оба глаза.

Вообразите: вы просыпаетесь неведомо где, в темном помещении… Вас кто-то трогает, а вы не знаете кто… С вами говорят, а вы ничего не слышите…

Я отступил: она сидела на кровати, я стоял рядом и не знал, что делать.

Успокоить ее? Но она ничего не слышит. Я проорал что-то прямо ей в ухо, она и бровью не повела.

Взять ее за руку? Но она не знает, кто я. Она ведь жила в темноте уже много лет – а тут ее кто-то хватает за руку!

Нет, не получится.

Она повертела головой вправо-влево, потом стала поворачиваться всем телом. Ей было не по себе.

Как же мне себя вести?

Вдруг в дверь робко постучали. Пришел ее муж, очень элегантный старик. Дама с синяком под глазом уже семьдесят один год была замужем за этим господином в шляпе.

Эпонина, девяносто два года, глухая и слепая, улыбнулась, с довольным видом повернув голову к двери:

– А! Вот и ты!

Она не видела его и не слышала. Но она знала: он здесь. Его присутствие ее успокаивало и радовало.

– А! Вот и ты! – повторила она.

За все утро не слышал ничего приятнее.

11 часов

Тем утром все старики назначили друг другу свидание в больнице. Восьмая казнь египетская. Нашествие саранчи в ходунках. Нет, я не имел ничего против, только мне нужно было еще осмотреть двоих больных, и я уже не успевал подняться на шестой этаж и поднять хай, чтобы заставить Жар-птицу поесть…

Я позвал на помощь Фроттис. Хотел кое-что уточнить, ведь Жоржию Оксид принимала она. Жоржии было восемьдесят восемь лет, и к нам ее направил ее лечащий врач. Он пояснил по телефону моей коллеге:

– У меня не было времени зайти к пациентке, но дочь заметила у нее странности в поведении, предполагаю синдром спутанности сознания. Нужно исключить нарушение водно-электролитного баланса, фекалому, острую задержку мочи, цереброваскулярную недостаточность…

Фроттис ответила:

– Все под контролем, отправляйте.

Жоржию доставили. Она стеснялась. Даже слишком стеснялась.

Фроттис не впервые видела таких стеснительных. Она в шесть секунд распознала симптомы и повернулась к Покахонтас, чтобы сообщить свой диагноз:

– Пациентка восьмидесяти восьми лет пьяна в хлам.

Результаты анализов обжалованию не подлежали: уровень алкоголя в крови – почти три грамма на литр.

У бабули в алкоголе была незначительная примесь крови.

Когда я осматривал Жоржию в одиннадцать часов, ее состояние значительно улучшилось. Чан постепенно пустел. Я позвонил ее дочери, она все категорически отрицала:

– За восемьдесят восемь лет моя мать не выпила ни рюмки.

Сверхспособности – это сказки: вряд ли Жоржия владела даром производить виски прямо в своем немолодом желудке…

– Итак, Жоржия, что случилось?

Она рассыпалась в извинениях:

– Мне так стыдно! Я сидела дома, думала о подруге, она умерла два дня назад. Мне было холодно и грустно, я нашла бутылку арманьяка, а мне раньше никогда не доводилось пробовать спиртное. Я отпила глоточек – и согрелась. После третьего глотка мне уже не было так грустно. А начиная с четвертого я ничего не помню. Мне очень жаль, что я доставила вам столько хлопот…

– Ничего, Жоржия, ничего!

Она еще раз сто извинилась, мне даже стало неловко: не люблю, когда пожилые люди просят прощения за то, что почувствовали себя одинокими…

– У меня очень болит голова. Это нормально? – спросила она меня.

Первое похмелье, когда столько морщин на лице… Этой кожи хватило бы на мех для аккордеона.

Полдень,

внизу

Утро закончилось, а у меня так и не нашлось времени заглянуть к Жар-птице. Я вышел из ОКЭГ и водворился на своем посту в “скорой”. Позвонил Бланш, которая сидела с моей пациенткой, и сказал:

– Приду к концу дня. Здесь полный завал, собрались старики отовсюду. Видно, решили, что здесь идет съезд тех, кому за восемьдесят. Как она? Ест?

– Нет, как всегда.

– Ты ее отругала?

– Да, немного.

– Этого недостаточно. Скажи ей: я буду дико орать, если она не примет свою пищевую добавку. Мне плевать, хочется ей есть или нет. Заставь ее.

Повисло неловкое молчание.

– Я больше не могу здесь оставаться, – наконец проговорила Бланш. – Меня сменит Фроттис. Она в курсе. Даже сама записала кое-какие истории вчера вечером.

– А ты?

– А мне ничего в голову не приходит, поэтому читаю отрывки из твоей записной книжки. Например, тот, где ты рассказываешь, как впервые делал газометрию.

– Отлично. Это забавно. Ей нужны забавные истории. Ты рассмешишь ее как следует, и когда она будет хохотать во все горло, сунешь ей в рот мультивитамины.

Я закончил разговор и рассмеялся, вспомнив ту историю.

Месье Ривьер, семьдесят восемь лет. Мне предстояло взять у него кровь, сделав пункцию лучевой артерии. Первая газометрия – это как потеря невинности: неизбежно, чаще всего больно, иногда ничего не выходит, но зато когда это случается, наступает облегчение и возникает желание повторить.

И вот я со шприцем и иглой в руках уже нацелился терзать запястье милейшего месье Ривьера, как вдруг кто-то постучал в дверь. Я подумал: “Только этого не хватало! В этой больнице даже девственность спокойно потерять не дадут!” Тем не менее откликнулся: “Войдите!”

Вот те на! Это оказался профессор Ривьер, одна из знаменитостей нашего факультета и по совместительству мой новый завотделением. Вот те на! Он похлопал пациента по руке, поцеловал в лоб, спросил, как у него дела. Вот те на! У месье Ривьера и профессора Ривьера к тому же одна фамилия…