Наталья Земскова - Город на Стиксе

Есть странный, многослойный, асимметричный и закрытый Город — ворота в Азию, но еще больше — в собственную реальность, где все размыто и неясно, где не действуют, где всё время меняются правила, и непонятно, где игра, где жизнь, где одни миражи и обманы и нужно быть настороже. Все время. Эта привычка — вслушиваться, вглядываться — ощущать Город у меня возникла давно, в первый год здешней жизни.

Точно так же он всматривается в меня и, словно в насмешку, меняет свои маски. Многие мне известны. И именно эта бутафорская пасторальность лежащей у моих ног картинки тревожит и настораживает, я ловлю, угадываю невнятную нотку саднящего предчувствия, разлитую в этом расслабленном времени-месте.

Жанна права: нужно было бежать. Бежать, подобравши юбки и в тот же день, бежать из этого убежища ссыльных и ссыльно-каторжных, пока он не увлек, не заставил играть в свои игры. Поздно. Он, этот город, со своими странностями: одних выталкивает, гонит, других засасывает, как трясина. В отличие от мегастолиц он нуждается в людях; я чувствую: меня не отпускают, не пускают… И я завидую Герцену, который изначально знал свой срок.

Срок моей ссылки мне неизвестен, и я занимаю себя, как могу: пишу статьи о том, что происходит и не происходит. Не происходит ничего, но действительность, вычлененная таким образом из контекста и переведенная в литературноэстетическую категорию, как известно, меняет свою природу.

И сейчас она мне не нравится. Необъяснимое и неоправданное ощущение чего-то ужасного, а главное — неотвратимого, пронизывает и уродует городской ландшафт. И жуткая какая тишина, так не бывает. Еще ничего не случилось, не началось, но все уже произошло, все решено, и нездешний, жутковатый план предстоящих событий явственно проступил сквозь реальный.

Только что это? Что?

Быстро перебрав в уме события-фразы-звонки ближайших дней и не обнаружив в них ничего предостерегающе тревожного, я повернулась, чтобы уйти, но вдруг остановилась, скованная резким страхом. Привычно-стандартный коридор редакции, по которому всегда снуют люди, сейчас был гол и гулок — исчезли все, а я и не заметила. Казалось, его пространство было расчерчено сотней невидимых нитей, в которых легко запутаться. Метров семь-шесть отделяли меня от своего кабинета, но я была не в силах сделать шаг. Примерно так же в детстве я боялась темноты, и было сущим наказанием идти через всю комнату, чтобы выключить свет, а затем нестись до кровати, в ужасе ожидая, что кто-то непременно схватит и утащит. Темноты я давно не страшусь, но сейчас все мое существо запрещало мне это движение.

Вдохнув поглубже и зачем-то сосчитав до десяти, я все же шагнула к дверям и вздрогнула от внезапного шума и крика:

— Стоять, не двигаться! За спину руки!

Двое парней в камуфляже, в которых я без труда опознала охранников Дома печати, выскочили из недр черной лестницы и в один прыжок оказались передо мной:

— Лиза?! Тьфу ты, чесслово! Что вы здесь делаете, Лиза?

— Работаю. А вы?

— И мы. Какой-то идиот, уходя, поставил ваш этаж на сигнализацию, она на вас и сыграла. Хорошо, что не взяли собаку. Давайте, собирайтесь, мы проводим.

Не заставляя себя долго уговаривать, я побросала в сумку диктофон и ручки. Выскочив в духоту вечера под надзором двух крепких охранников и оказавшись на твердом асфальте, я успокоилась и изумилась: снизу картина мира была совершенно иной — простой и внятной, без ядовитых флюидов тревоги и всяких там предчувствий.

Я не верила ей ни секунды.

Ну, а утром раздался звонок, и так как часы показывали неприличные для моего круга девять ноль-ноль, а в трубке прорезался голос Олега Дуняшина из «Вечерки», с которым мы, приятельствуя, все же конкурировали, а значит, никогда не обменивались срочными новостями, я поняла: что-то случилось.

— Это правда? — спросил, заикаясь, Дуняшин.

— Правда — что?

— Что Крутилов убит?

— Ты что, сегодня же закрытие сезона… — начала было я и проснулась окончательно. — Когда? Кто сказал?

— Вчера, в восемь вечера в собственной спальне. Но информация не проверена.

Через час я входила в репетиционные помещения «Балета Георгия Крутилова», и по тому, как взглянула на меня вся в черном завлит Ника Маринович, как медленно подтягивались танцовщики с прямыми спинами и каменными лицами, стало ясно: да, правда.

Молчали все. Только глухо, ровно, монотонно — и, видно, не в первый раз все это повторялось — звучал голос педагога-репетитора Оксаны Думченко, прерываемый всхлипами и слезами:

— Я должна была забрать документы. Договорились, что зайду назавтра утром. А потом он звонит и говорит: лучше нынче вечером, накануне, что так ему удобнее. Сказала, что приеду в десять, а сама приехала в одиннадцать — он ведь поздно ложится. Стою, звоню, никто не открывает. И телефон не отвечает. Я дверь толкнула, а она не заперта. Вошла — тихо. Я в гостиную, на кухню, зову: «Георгий Александрович!» Потом в спальню. Открыла дверь, а он. он. там весь голый. на кровати. кровь. и голова вот так назад. Ой, мамочки мои, да что же это! А если бы я пришла на час раньше, как обещала! Там же убийца был!

— Ну, без подробностей, Оксана Павловна, здесь пресса, — одернула ее железобетонная Маринович, дала что-то выпить. — Прошу вас, Лиза, не цитируйте все это. Оксана Павловна упала в обморок, оказывали помощь, и что там она видела, никто не знает. Идемте, вам нужен портрет для газеты.

Уничтоженная смертью Крутилова, я сидела, пытаясь писать.

Непрерывно звонил телефон со стандартным вопросом, на который я давала стандартный ответ, не в состоянии поверить до конца в случившееся.

Господи, почему, почему он? Здесь и так никого не осталось!

На столе были разложены его снимки, которые мы так любили публиковать по причине фактурности и колоритности модели. По причине ее избранности. Даже не постановочный, сделанный обычной «мыльницей» снимок выдавал портрет Крутилова за произведение искусства: редкой красоты форма черепа, элегантный точеный профиль, царственное чело. Именно царственное и именно чело, вызывающее у окружающей черни одновременно восхищение и раздражение.

Как его только не обласкала критика — римский патриций, высокий древний дух, правитель, император… Из трех трупп создать на ровном месте, без денег и связей, собственную империю, частный театр, выдавать по пять-шесть премьер в год, отвечать за такое количество людей — здесь нужно было быть художником, продюсером, мыслителем, провидцем. Человек абсолютно невербальный, он мыслил развернутыми хореографическими текстами, спектаклями, на которые валила публика. Театр триумфально ездил на фестивали и конкурсы, то есть Крутилов существовал в контексте, и этот контекст contemporary dance без него был бы точно неполным.