Наталья Земскова - Город на Стиксе

Бикбарда — это лето, конечно. Но и сейчас тени хозяев присутствовали здесь — сохранившимся парадным портретом Анны Михайловны, ее фарфоровыми безделушками, старым трюмо, невесть как сохранившимися амбарными книгами.

Провожая взглядом исчезающее в лиловых сумерках село, я опять, как в белые ночи, явственно слышала гулкий «обратный» ток времени, точно оно так же пошло вспять.

Поздно вечером, помогая мне выйти из машины, Сергей между прочим сказал:

— Завтра мы европейское Рождество отмечаем. Всей делегацией. Я заеду вечером.

Рождество отмечали в ночном клубе «Семь пятниц», куда немцы с Проскуриным сбежали от бурного гостеприимства хозяев. Днем их вывезли покататься на горных лыжах, но, судя по виду Карла и Томаса, лучше бы их утром забыли в гостинице. Проскурин, напротив, был в совершенном восторге и весело описывал подробности спуска.

Да, это был его почерк. Если он что-то описывал, то непременно весело, если рассказывал, в этом обязательно присутствовали забавность и легкость. Я перебирала своих близких и дальних знакомых, и если находила в них этот самый позитив, то он либо прятался под маской клоунады или вульгарности, либо сам был маской. Это никак не походило и на привычный хохоток Бакунина, на его всегдашнюю готовность посмеяться над всем, не щадя и святого.

Впрочем, в этот вечер говорили мало — все время звучали какие-то блюзы, и, оставив немцев на попечение пресс-секретаря, мы танцевали бесконечные медленные танцы.

— Есть потребность сбежать в тихое место, — шепнул мне Сергей, когда вдруг грянул рок.

Я кивнула, и минут через двадцать мы сидели в крошечном кафе на Сибирской, где варили отличный кофе и живо пахло Новым годом. Пахло по-настоящему, как давно, когда елочные игрушки были стеклянные, а не китайские, а на елке висели хрупкие лыжники и космонавты. И опять мне казалось — прежде здесь было не так.

— Пора дарить подарки, Лиза, — серьезно проговорил Сергей и поставил передо мной небольшой сверток в блестящей упаковке, перевязанной лентой.

— Что, можно разворачивать? — растерялась я.

— Просто необходимо.

Я развязала ленту, развернула бумагу, достала коробку, нажала на кнопочку. Когда крышка вспорхнула вверх, не смогла сдержать возгласа. На синем бархате лежала золотая брошь с черным агатом в стиле ампир.

— Мы так не договаривались, — выдохнула я.

— Два часа! Это диагноз, — проговорила Томина и подвинула мне еще один шарик.

— Что два часа? — не поняла я.

— Рождественской истории с Проскуриным. Ты мне рассказываешь о нем уже два часа. Бедный, несчастный Бернаро…

— Бернаро, как всегда, в аэроплане.

— Причем здесь аэроплан?

— «Я в аэроплане, а ты — в помойной яме». Вы что, так не дразнились в детстве? Хотя позавчера он мне звонил.

— И что?

— Ничего. Я была в Бикбарде, телефон не ловил. А сегодня пришло сообщение.

— Ты перезвонила?

— Нет, конечно.

— И почему, стесняюсь я спросить.

— По всему, по всему, по всему. Не знаю, что ему сказать. Так вот, Проскурин.

— Проскурин уедет, и все. Кстати, когда он уедет?

— Тридцатого. Улетит в Питер.

— Почему в Питер?

— У него там родители. Будет с ними встречать Новый год.

— А жена?

— Не женат, я же вам говорила!

— Тридцать пять? Да, жених постарел. А живет он?

— В Москве и в Ганновере. Ты понимаешь, с ним потрясающе. Легко молчать, легко смеяться, легко обо всем говорить. Галь, я совсем не напрягаюсь, вот в чем дело. Мы вместе провели три дня, и ни одной неловкой ситуации.

— Да-а-а, три дня — это срок, я согласна. Ну, человек в командировке, то есть в отпуске. Ты что, не знаешь про командировочный синдром?

— Я знаю про командировочный синдром. Но здесь-то другое — типаж. Вот мне тридцать лет.

— Двадцать девять.

— И за все свои тридцать лет я практически не встречала людей, излучающих

a — такую укорененность в жизни плюс

б — такую радостную легкость бытия.

Позитив, как теперь говорят.

— Ах, это? Так ты же вращаешься совсем в других кругах, где одни психопаты да гении…

Томина была права. Я увлеклась своей «рождественской историей» настолько, что позабыла обо всем. Это «все» не имело значения. Бернаро, Город, рыцари, профессор Синеглазов, матрица Мелентия — все по-прежнему представлялось каким-то далеким сном. Только сначала это «все» задвинула куда-то за кулисы моя депрессия, а теперь гнала мысли об этом поглотившая меня эйфория. Такого праздника в моей душе не было давно, и был ли вообще — не помню.

Я очнулась только тогда, когда пришел факс о смерти Вадима Арефьева — секретарь положила его на стол в числе других новостей. В факсе буднично и просто сообщалось, что заслуженный артист России, лауреат международных конкурсов Вадим Арефьев скончался на гастролях в Омске от передозировки снотворного.

Смерть Арефьева вернула меня на землю, где я очнулась в абсолютном одиночестве. Проскурин уехал с немцами на комбинат, Фрониус на нервной почве лежала с температурой, Томина пропадала на семинаре. Дуняшин с башкой ушел в предпраздничный номер, что-то там у него не срасталось. Обсудить ситуацию было не с кем, и, засидевшись допоздна в редакции, я все смотрела в окно, где ползли одинаковые трамваи. Накануне неожиданно наступила резкая оттепель, пошел дождь, ветер сдирал мишуру с деловитых ёлок и тащил по сугробам. На моей памяти такой жути в Городе не было никогда.

Дверь открылась, и возник Матвей Рольник, педагог-репетитор Балета Крутилова. Сейчас он руководил театром.

— Елизавета, здравствуйте. Я без звонка… Был уверен, что застану вас в редакции.

— Проходите, Матвей. Что случилось?

— Что случилось? М-м-м. Умер Арефьев. А я. Я должен кое в чем признаться.

Я кивнула на кресло напротив.

— Выходит, что вы были правы. Теперь все рыцари мертвы.

Я выжидающе молчала.

— Так получилось, я нечаянно подслушал, о чем вы спрашивали Нику Маринович. Ваш телефонный разговор. Я ведь знал про их общество, еще тогда, в институте. Они были сильно старше и один другого талантливее. Пытался к ним прибиться, а они, конечно, и близко не подпускали. Да я тогда совсем щенок был. И как же я им завидовал! А как Крути-лову всю жизнь потом завидовал! Бог знает чего ему иногда желал. А сейчас все бы отдал, чтобы он был жив. Вот так.

Матвей помолчал. Было видно, как трудно ему говорить.

— Ника тогда отказалась с вами разговаривать, бросила трубку. А я начал приставать, расспрашивать. Ну, она и рассказала, что у Георгия было в городе любимое место — на берегу речки возле кладбища в Разгуляе. Там еще каменный идол стоит. Георгий утверждал, что это знаковое место и здесь проходит невидимая граница между жизнью и смертью, между нашим и потусторонним миром, и что такое соприкосновение миров может быть только в знаковом месте. Но только не в столице, а в провинции.