Алексей Смирнов - Небесный летающий Китай (сборник)

«Вот он я, – сказал он просто. – Причина и следствие».

«Это мастурбация», – негодующе возразил я.

Он взвесил в руке написанное и строго посмотрел на меня:

«Нет. Это самооплодотворение. Откуда, по-твоему, взялись сонные прозрения Кольриджа, Достоевского – Маяковского, наконец? Помнишь его канитель со строчкой про „единственную ногу“? Однако пора – помолчи, пожалуйста. Это не займет много времени».

Делать было нечего, и я повиновался.

Комната N. была бедна обстановкой, сидеть на табурете было жестко; из-под двери тянуло капустной помойкой, в кухне что-то гремело. N., в трусах до колен и вытянутой майке, расположился за столом; ему не хватало лишь карикатурного граненого стакана. Свечи потрескивали; яблочко, чуть порченое, покоилось в блюдце. Я думал, что N. прикроет глаза, но он их, напротив, вытаращил, глядя в одну точку, поверх свечей. Указательным пальцем правой руки он слегка поддел блюдце, и яблоко тронулось в путь; вмешательство же большого, супротивного пальца заставило его сменить траекторию. Я засек время – не знаю, зачем. Происходящее казалось мне надуманным мракобесием. Вдруг я заметил, как N. нахмурился. Он оставил блюдце в покое, и яблоко замерло. N. поднял руку и сделал движение кистью, как будто кого-то приглашая – очень маленького, неразличимого с дальнего расстояния.

«Что ты мне показываешь? – пробормотал он сердито. – Что это за чушь?»

N. изменился в лице, на котором теперь проступила отчетливая тревога. Он в нетерпении махнул, и пламя пригнулось.

«Не надо мне памятников и эпитафий, – сказал он гневно. – Убери же белиберду. Плевать я хотел на итоги – там было что-то еще, перед ними…»

«Хорошо, – минутой позже он вымученно согласился. – Давай сюда свой список».

Я подался вперед, потому что N. просунул руку под майку и взялся за холодное сердце.

«Не может быть, – глухо проговорил N. – Не может быть!» – повторил он в неожиданной ярости, резко встал и смел со стола все – блюдце, яблоко, свечи. На звон стекла прибежала жена, но N. вытолкал ее обратно за дверь. Потом воззрился на меня, не понимая, что я тут делаю. Я оглянулся в поисках какого-нибудь предмета, годного для защиты. Теперь я видел, что N. совершенно помешался. Но мне не пришлось обороняться: взор N. прояснился, он узнал меня.

«Мне конец, – молвил N. убитым голосом. – Мне явлены послесловия, энциклопедия моих терминов и персонажей в четырех томах, комментарии, аутореференции плюс протяженный мемуар. И ничего сверх. Он говорит, что это все».

«Фантазия безгранична, – я не сдержался и сообщил своим словам беспощадную язвительность. – Как же так? Не лучше ли обратиться к уму – водителю, так сказать, ритма?»

«Мне ни к чему такое водительство, когда водить уже нечем», – N. снова сел, состарившись на двенадцать лет.

«Теперь ты, конечно, повесишься или запьешь?»– я изучал его, зная, что легкость и непринужденность существования не позволят N. выполнить эти действия.

N. мрачно посмотрел в направлении кастрюльного звона.

«Не знаю, – сказал он после долгого размышления. – Мне не хочется писать эти энциклопедии. Я предпочел бы оставить их в форме нереализованной возможности. Но она, – он кивнул на дверь, – она будет счастлива, – и он перевел взгляд на яблоко, которое откатилось в пыльный угол; на осколки разбрызганного блюдца, на податливые свечи. – Или не будет», – заключил N.

«Мне пора, – я потянулся за шляпой. – Надеюсь, мое присутствие никак не сказалось на полноте источника?»

«Нет, конечно, – удрученно отозвался N. – Тебя же там не было – тебя пристроили в какое-то другое, солидное место. В одно из двух», – он усмехнулся.

Я вышел, не попрощавшись.

Сальера Моцарта оборвалась.

«Вот он весь, – так скажут про N., похлопывая по стопке книжек. – Доставьте писателю удовольствие. Возьмите ножик, разрежьте ему страницы, это очень приятно».

Между прочим, все, что я тут понаписал о себе самом – вымысел от начала и до конца. Мне же надо кормиться: вот, блюдце уже вымыто, свечи расставлены, шторы задернуты, а я иду на рынок за яблоками.

Меж духов тоже водятся свои духи, невидимые первым. Они опасны и вероломны.

Доктор Юрочка – эта нелепая и забавная фамилия отравляла ему жизнь с малых лет – был на редкость вспыльчивым и суетливым человеком. День-деньской его рябая безбровая физиономия мелькала то в отделениях правого крыла, то в отделениях крыла левого. И вечно некстати, не вовремя, когда всем решительно не до него, и, как правило, – с какой-то чепухой, не по делу, бельмом на глазу у всех и каждого. Бывает, спешит куда-то, не думая ни о чем, целеустремленный белый халат, и вдруг едва успевает притормозить перед плюгавой, угрожающе нахохленной фигуркой, которая тоже только что замерла на бегу соляным столпом и собирается залаять из-под мятого колпака. Колпак – человек неодобрительно сотрясается! – съезжает на глаза, размыкается лягушачий рот, согнутый палец начинает негодующе стучать в какую-то бумагу. Никто не ведает, что это за бумаги, зачем они, почему так важны для Юрочки, и главное – откуда происходит Юрочка лично – кто он, собственно говоря? все позабыли давным-давно, даром что тысячу раз переспрашивали и никак не управлялись запомнить. Вроде занят он какой-то диагностикой – чего? каким образом? хорошо бы выгнать совсем, да ведь не вспомнить, черт побери, кто он такой, не дать бы маху.

Слов Юрочке никогда не хватало, и он подключал мимику, жесты, сучил ножками, покуда что-то внутри не перекрывало ему кислород. Едва этот момент наступал, Юрочка умолкал на полухрипе, немедленно разворачивался и мчался терзать очередную структуру, будь то хозяйственная часть, служба реанимации или лаборатория. Конечно, людей типа Юрочки большинство не воспринимает всерьез. В этом состоит заурядная защитная реакция, без которой объектам Юрочкиных домогательств осталось бы разве пойти и тихо удавиться. Его несдержанность могла испортить настроение и обидеть – но ненадолго. О нем быстро забывали, и если случалось ему по ошибке возникнуть где-либо вторично, сей визит вызывал у хозяев больше веселья, чем паники.

На заре печального дня, с которого началась эта показательная история, Юрочка узнал из календаря, что день предстоит тяжелый, щедрый на каверзы. Был у Юрочки досадный недостаток: все воспринимать близко к сердцу, по возможности быстро во все вникать, не выделяя главного из пустяков, да в придачу еще и верить всему, что услышит или прочтет. Его взбалмошность не сочеталась со злостью – скорее, наоборот, и тем больше следует ему посочувствовать, ибо он сильно огорчился, ознакомившись с прогнозом и сразу в него поверив. Тут же Юрочка поругался с женой – изрядной, между нами говоря, стервой. Все случилось в мгновение ока, подобно взрыву давно уже подложенного в неприметное местечко диверсионного устройства. Столь же быстро и затихло, но не вследствие перемирия, а попросту склочная половина ничего не успела крикнуть Юрочке вдогонку: он, не допив чай, кубарем покатился по лестнице и, покуда супруга сочиняла достойный ответ, уже мчался, заведенный и сердитый, по улице.