Алексей Смирнов - Небесный летающий Китай (сборник)

«Права зачитывает», – обмер Гагенгум. Он зря волновался. Зачитывание прав так и не вошло в отечественную традицию. Офицер, поленившись утруждать соколиное зрение, дал свитку свернуться, крякнул что-то и отдал приказ:

– Связать колдуна!…

9

На подступах к Покровскому им очень кстати встретился испуганный мужик, путешествовавший в розвальнях. Бубенчик был почти не слышан из-за стука копыт, но чуткий на ухо Паншин придержал коня – и как раз вовремя. Из-за поворота вывернула угрюмая лошадка. Мужик выкатил глаза, охнул и натянул вожжи.

– Поберегись! – Паншин тоже притормозил. Он раскраснелся на морозе, и это было необыкновенное сочетание: розовое на болезненной зелени.

Мужик сорвал шапку и выставил бороду, намереваясь сойти и поклониться.

– Сиди, борода! Далеко ли до Покровского?

– Близко, близко, – обрадовался мужик.

– А пришлые люди в нем есть?

– А как не быть. Давеча остановились. Немец и барышня с ними.

– Ага! – Паншин торжествующе оглянулся. Господинчев со значением нагнул голову, а Нащокин шмыгнул носом. Каретников дремал.

– Где остановились?

– Так на Авдотьином дворе. Проедешь, барин, лужок…

И мужик принялся объяснять дорогу на Авдотьин двор.

– Точно Авдотьин? Не Матренин какой-нибудь? Не Аграфенин? – с напускной строгостью интересовался Паншин. Мужик крестился и божился.

– Церква… за ею пять дворов – и тебе лужок…

– Понял. Спаси тебя Бог. А теперь забирай правее!

Разъехались с трудом, но как-то потеснились, обошлось. Мужик, поминутно озираясь, зачмокал, захрипел; его лошадка, снег почуя, напряглась, и розвальни поползли из придорожной канавы на ровное место.

– Господа, приготовьтесь! – голос Паншина обрел былую звонкость. Каретников проснулся и сел.

– Ох, чую я, несдобровать мусью! – зловеще прищурился Господинчев.

– Святое дело, братцы, Машу освободить, – приговаривал Нащокин, держась в хвосте его коня, рядом с которым скакал второй, расседланный, принадлежавший Каретникову.

– Запевай! – не выдержал Господинчев. – Не вешать нос! Гардемарины…

– Не время петь, – сочувственно оборвал его Паншин. – Ударим внезапно.

Нащокин вдруг нахмурился, полез себе в рот, пошарил там и вынул очередную шестерку.

Как и вчера, они выехали из леса, который на сей раз оказался более гостеприимным, и сразу увидели очередную деревню, зарывшуюся в снег. Золотые купола маленькой церковки обещали вечную жизнь, а в качестве малоценного приложения – много хорошего прежде, чем та начнется.

– Нигде не останавливаться, – предупредил Паншин. – Шпаги к бою. Пистолетов не троньте. Здесь дело чести.

– Отобьем Машу, братцы!

– И Державу подымем!

– Державе – быть!

Так порешив, они ворвались в Покровское. Конный вихрь намотал на копыта тончайший Покров из морозного эфира, являвшийся земным отражением заботливого космического Покрова. Деревня наполнилась лаем. Подводу подбрасывало на ухабах; Каретников, полуприсев – полулежа, оглядывал из-под ладони окрестности. Берлинго, вышедший на крыльцо в накинутой на плечи боярской шубе, решил поначалу, что времена смешались вконец, и на него мчится непредусмотренная тачанка.

На свою беду, он был при шпаге.

И выглядел смурным: до Покровского, дабы упредить гардемаринов, пришлось добираться кратчайшими, а потому нетореными дорогами. Дня не хватало – ехали ночами, приманивая волков; распугивали спешкой блоковскую белоглазую чудь.

Господинчев первым увидел француза.

– Вот они, господа!

Он вырвался вперед, срывая на скаку накидку.

– Господинчев! – беспомощно кричал ему вслед Каретников. – Обождите! Позвольте мне!

Ему было совестно за свой недуг, и он хотел любой ценой отличиться.

Господинчев влетел на двор.

– Мусью Берлинго? – осведомился он, зловеще гарцуя.

Француз придержал сползавшую с плеча шубу. Он лихорадочно подыскивал подходящие выражения.

– Чего изволите? – нашелся он наконец, и тут же понял, что сказал не по делу.

От его холопской фразы Господинчев презрительно скривился.

Тут подоспели остальные. Берлинго в ужасе взглянул на подводу и непроизвольно попятился.

– Именем императрицы, господин француз! Освободите сей же час девицу! Каковую девицу имели вы дерзость насильно захватить!

– Пагады, – Берлинго миролюбиво выставил руку, отбросив ненужный парижский прононс. – Зачем так волнуешься? Спускайся сюда, сядем, как люди, пагаварим…

Судя по всему, в его ласковые речи вкралось оскорбление. Побагровевший от ярости Паншин выехал вперед, развернул коня и стремительно спрыгнул в снег.

– Защищайтесь! – он непочтительно прочертил формальное фехтовальное приветствие.

Берлинго предпочитал «беретту», но ее еще надо было достать из кармана. Он не был обучен правилам поединка, а потому, в стремлении хоть как-то защититься и отразить напор, тоже выхватил шпагу и глупо замахнулся ею на Паншина.

Стремительный юнец, забыв о странном коллективном недомогании, сделал выпад и пронзил наглеца насквозь.

– Что ты делаешь, дурак!

Берлинго смотрел на Паншина расширившимися глазами. Он мгновенно побледнел, выронил клинок и ощупал входное отверстие быстрым, фортепьянно-паучьим движением. Колени мусью подогнулись, и эмиссар благодарных потомков рухнул ничком, раскровенив напоследок изломленную южную бровь.

– Он и драться-то не способный, – удивился Паншин.

– Эх, не вышло в герои, – и Каретников сокрушенно покачал головой.

– Не печалься, брат Каретников. Итак, господа, разобьем бивуак, но мешкать не станем. Закусим, чем Бог послал, заберем девицу и трогаем дальше.

Господинчев спешился и прошел вперед Паншина. Он перешагнул через неподвижного мусью и толкнул дверь в избу. И сразу же посторонился, прижавшись спиною к стене: мимо него прошуршал кружевной ураган, пахнуло нездешними притираниями. Обеспокоенная барышня, одетая не то к ночи, не то к мазурке, выбежала на крыльцо и присела над мертвым французом. Паншин машинально прикрыл глаза ладонью. Нащокин и Каретников замерли.

Видно было, что Маша совсем не боится крови. Она со странной уверенностью прощупала грудь мусью и, запачкавшись, сделала совершенно невозможное дело: в досадном раздражении вытерла пальцы об ворот покойника, как будто поступала так изо дня в день.

– Сударыня, – осторожно позвал ее Паншин. – Сударыня, очнитесь!

Девице, однако, вовсе не требовалось очнуться, она пребывала в здравом рассудке. Паншин, видя гнев в ее васильковых глазах, смешался и не нашел ничего лучшего, как представиться:

– К вашим услугам… сожалея, что допустил лицезрение мертвого тела… способствуя свободе вашей и разрешению от позорного плена… гардемарин ее Императорского Величества Паншин!