Алексей Смирнов - Небесный летающий Китай (сборник)

– А как же кнопка «стоп»?

– Ну, это будет нечестно. В жизни таких кнопок не бывает. Разве что у фотоаппарата.

Войдя в прихожую, Лефшиц сразу же втолкнул Клару в жилую комнату; дальше он повел себя неожиданно, как ей с ее спорщицами не снилось во сне: вместо обещанной водки, не поминая даже фотографии, звучавшие в его речах подозрительно часто, он навалился на Клару, меняя в ней прежнее представление о его мнимой бесхребетности. Обнажившись и оставшись без очков, он вдруг разбух и стал похож на белого кита, еще молодого, но пятиметрового в перспективе. Левиафан, по-детски вскрикивая, придавил Клару к родовой оттоманке. Веки маленьких подслеповатых глазок Лефшица сомкнулись; Клара уперлась ему в мясистые бока, пытаясь столкнуть, но тот не поддался, руля тугим хребтом, пока не докончил начатого. Клара лежала и боялась посмотреть: какой он, Лефшиц? Она приоткрыла левый глаз и увидела, что Лефшиц уже нашел очки и заворачивается в плотную простыню.

Вокруг царила корабельная кунсткамера: прадед Лефшица, отставной офицер флота, обставил гнездо на собственный вкус. Круглились штурвалы, похожие на плоские рогатые мины; стены были покрыты огромными картами морей и океанов, которые – моря, океаны и карты – расползались от ветхости и были аккуратно проклеены скотчем. В мутных шкафах золотились книги; пыльные кипы атласов улеглись штабелями; почтенные чучела скалились и целились остриями шипов; не сосчитать было кораллов, крабов, раковин, морских ежей и звезд. В умерших кожаных чреслах обвисли военные бинокли; подзорные трубы, установленные на специальные подставки, целились в глобусы древние и поновее. Поблескивали кинжалы и кортики; за неимением вод повсюду плавала пухлая пыль, непотревоженная светом от плотно зашторенных окон.

Взгляд Клары упал на недавний снимок, который вывалился и валялся на ковре, полуприкрытый брючиной.

Смех, выжимавшийся снимком, сходил на нет.

– Сейчас будет водка, – Лефшиц нагнулся и поцеловал Клару в лоб.

– А что – и альбомы будут?

– Обязательно, – Лефшиц развел руками, и простыня его тоже разошлась. – Теперь без них нельзя, теперь я обязан тобой дорожить, потому что ты у меня в памяти.

Клара почему-то решила, что Лефшиц принесет ей мокрые снимки мокрых трупов, разрезанных и растерзанных; что за его китовой сонливостью скрывается серийное чудовище. И плещет обоюдоострым хвостом, величиной с вертолетный пропеллер.

Лефшиц ушел и вернулся. Он смахнул со столика какой-то кляссер, поставил стаканы, разлил водку и сок, выложил новенький сотовый телефон.

– Это зачем? – покосилась на телефон Клара. Она тоже закуталась в простыню и сидела вся мокрая от пота.

– После, – сказал Лефшиц, сел рядом. Выпил из стакана, не предлагая Кларе, потянулся и снял с полки, что была в изголовье, первый альбом: настоящий, семейный, пахучий, коричневый от сопревших эпох. – Что ты говоришь, когда слышишь, будто нельзя войти дважды в одну и ту же реку?

Клара выпила водку, выпила сок, подышала, помолчала.

– Говорю, что я и не выйду, – ответила она мрачно. Все шло не так, как мечталось.

– Глупая, да я же давно тебя люблю, – Лефшиц придвинулся и обнял Клару свободной рукой. Вторая была занята альбомом. – А теперь я просто вынужден беречь тебя. Брось ты свои смешки с отговорками. Дважды войти в воду нельзя, даже если всю жизнь не вынимать ногу. Состав уже другой. Вот дернулась из-под пятки пиявка, вон кто-то помочился с мостков – и все, ингредиенты сменились.

– Я вообще не думаю о таких вещах, – призналась Клара. От водки ей делалось хорошо, и она даже была готова посмотреть альбом.

– Это напрасно, – упрек засел в голосе Лефшица прочно и основательно, и если упреки располагают ногами, то этот даже закинул одну на другую. – А я думаю только о них. Это то же самое, что остановить мгновение, то есть умереть и попасть в ад, прижимая к груди это бесценное мгновение, которое у тебя тут же отберет в карантине рогатый прапорщик и отнесет своей рогатой зазнобе, в дом, где все мгновения прекрасны, все стены ими увешаны, где они вечны. Остается фотография. Это дьявольская штуковина, вырванная из лап преисподней. Открой альбом, – возбудился Лефшиц.

Клара послушно подцепила ногтем картонную корку, взглянула. Откинула папиросный слой. Недоуменно всмотрелась, затем перелистнула еще и еще.

– Послушай, почему одни похороны? – спросила она неприязненно.

– Потому что про них забывают, – Лефшиц забрал у нее альбом, перевернул несколько страниц. – Смотри: вот это хоронят бабу Марусю. Осторожно! – крикнул он, потому что капля с клариного лба ударилась в коричневое карликовое дерево на снимке. – Утрись. А вот здесь – здесь хоронят дедушку Осипа.

Клара, нахмуренная, всматривалась в выцветшие картонки: картузы в широких лапах, оградки, чинно стоящие женщины в темных платках, глядят в объектив. Некоторые – поверх объектива, щурятся на солнце. Сомкнутые губы, стиснутые колени, долгие плащи, земляные насыпи. Посреди – продолговатый ящик, расширенный кверху; из лент и букетов выглядывает нос, навечно утративший не только нюх, но и принадлежность.

– Смерть, – сказал Лефшиц, – она застигает, когда не ждешь. Случались попытки поправить это дело. Помнишь причту о человеке, который увидел на базаре смерть, и та погрозила ему пальцем? Бедняга так перепугался, что оседлал коня и удрал на нем в город, отстоявший на много миль; там-то и помер. Смерть встретила его со словами: ну, молодчина – ведь я-то знала, что нынче вечером ты должен быть здесь, со мной, и очень удивилась нашей встрече на тамошнем базаре.

– Тысяча и одна ночь? – уточнила Клара, вытягиваясь под простыней и постепенно увлекаясь фотографиями.

– Не помню. Возможно.

– Но почему ты снимаешь сплошную смерть? – снова спросила Клара, ибо дошла уже до современности, где все оставалось прежним, только качество фотографий повысилось. Да вот же – вот же она сама, с опущенной головой, стоит в почетном карауле при гробе их химика, скоропостижно скончавшегося весельчака.

Не отвечая, Лефшиц послюнил снимки, сделанные в кафе, и прилепил рядом, благо они были узкие, и рядом как раз оставалась полоска кладбищенского картона.

– Убить меня, что ли, хочешь? – шепотом спросила Клара.

– Спасти, – Лефшиц обнял ее вновь придавил. Казалось, что у него вот-вот разойдутся теменные швы, и ударит прозрачный фонтан. – Задержать, – он щелкнул зубами, и Кларе снова почудилось, но на сей раз – китовая решетка, в которой застревает мелочь. Клара уже давно перестала воспринимать себя оторвой, поспорившей на спиртное с такими же, как сама, идиотками. Левиафан вел ее, Левиафан одаривал ее. – Спасти тебя не удастся, потому что всему доброму, – он кивнул на веселые снимки, – всему этому существует противовес. Человек даже умеет бессознательно резаться ножом, наказывает себя за хорошую жизнь. Только человек устроен так снисходительно, что быстро забывает о плохом, а это неправильно. Ты можешь вспомнить о каком-нибудь особенно гадком, нестерпимом событии в твоей жизни?