Андре Бринк - Перекличка

— А как ты собираешься это сделать? — спрашивает он. — Может, прямо пойдешь к Николасу и скажешь: «Теперь я свободен»?

— Может быть, и так.

— А если он погонит тебя обратно, работать?

Я продолжаю вести лошадей, шея от мякины горит огнем.

— Я тебя спрашиваю, Галант, — вызывающе говорит Кэмпфер. — Разговоры разговорами, а дело делом. Раньше или позже, тебе все равно придется что-то предпринять.

— Вы сегодня завели опасные разговоры, — предостерегает Онтонг, приостановившись с поднятыми вилами.

— Верно, — соглашается старый Платипас, потом разгибается, берет понюшку табаку и снова хватает своими черными клешнями метлу. — Что мы знаем о свободе? В тот день, когда хозяева скажут, что мы свободны, мы получим ровно столько свободы, сколько они захотят нам дать. Не больше и не меньше.

— Вот потому-то и бесполезно ждать ее от хозяев, — говорит Кэмпфер. — Вы получите только то, что сумеете взять собственными руками.

Он уже прекратил работу.

— Вам легко говорить, — ворчит старый Платипас. — Вы здесь чужак, и, как только у нас начнутся беспорядки, вы можете смыться.

— Я с вами заодно, — отвечает тот спокойно. — Я приехал, чтобы обосноваться тут. Если вы решите идти до конца, я буду с вами.

Все метлы и грабли замерли. Слышно, как далеко в саду щебечут птицы.

— Что значит «идти до конца»? — спрашиваю я.

— Это вам решать, — говорит он, глядя на меня своими бесцветными глазами, — сколь далеко вы готовы пойти теперь, когда они нарушили свое обещание.

— А давайте-ка еще немного подождем, — шутливо предлагает Тейс. — Может, курьер еще в пути. Дорога от Кейпа долгая.

— Они говорили — на рождество, потом говорили — на Новый год. С тех пор прошел почти месяц. — Кэмпфер снова глядит на меня. — Ну что, Галант? Тебе нечего мне ответить?

Целый мир борется у меня в душе. Мать, которой я не помню. Отец, которого я никогда не знал. Прежние дни возле запруды. Укрощение серого жеребца. Змеиный камень у бедра Эстер. Охота на льва. Ряды муравьев, ползущих по странице и набрасывающихся на меня ночью. Бет, совравшая мне, что умеет читать. Мой ребенок, избитый до смерти, и мой жакет, разодранный в клочья. Мужчина с голосом льва, и цепи у него на руках, и кандалы на ногах. Свободные люди, живущие за Великой рекой. Женщина, до конца дней своих прикованная к скале. Ночь в пещере во время тумана. Всего этого слишком много, ни о чем нельзя подумать в отдельности, все это тут, во мне, одновременно — растет и разбухает, словно стремясь родиться на свет, а в ушах у меня жуткий вой ветра.

— Одному человеку ничего не сделать, — говорит Кэмпфер. — Но если взяться за дело сообща, оно может выйти. Я видел такое собственными глазами. Вас тут более чем достаточно, а баас всего один.

Мы опускаем метлы и вилы. Я выпускаю лошадей, и они тянутся к пшенице, но малыш Рой удерживает их. Кругом летают мухи. Я слышу их жужжанье.

— Чего вы от нас ждете? — спрашиваю я Кэмпфера.

— А что мне вам подсказывать? Вы сами должны решить, чего вы хотите.

— Уже много лет они дурачили нас, — говорю я после долгого молчания. — Но никогда не говорили так определенно. Они сказали, что приедут люди из Кейпа и освободят нас. Но люди эти так и не появились, а Новый год уже прошел.

— Ну, так и что же теперь? — осторожно спрашивает Тейс.

— Кэмпфер прав, — говорю я. — Что толку попусту болтать о свободе, если ты не готов, не осмеливаешься сам взять ее в должный час? А разговорами этого не добьешься.

— А как добьешься? — робко спрашивает Рой.

Я оглядываюсь по сторонам. Потом беру вилы и наношу ими удар в воздух.

— Поосторожнее, Галант, — предупреждает Ахилл. — А если тебя увидит хозяин?

— Пусть увидит! — кричу я. — Что, боитесь? Хотите оставаться рабами?

— Разговоры о свободе — это одно, — отвечает старый Платипас. — А убийство — совсем другое.

— Я не желаю проливать ничью кровь, — говорит Онтонг.

Я медленно иду к нему по гумну, топча ногами зерна. Слегка прижимаю зубья вил к его голой груди.

— Мы здесь все заодно, — спокойно говорю я. — Мы все говорим одинаково. — Что-то внутри давит меня, толкается и рвется наружу, и, начав говорить, я уже не могу остановиться. — Долгие годы мы все сносили молча. Дурную пищу. Грубости. Порку. Холод. Жару. Голод. Он брал наших женщин, если ему этого хотелось, и делал им белых детей. Он убил моего ребенка. А я терпел. Мы все терпели. Но есть одно, чего терпеть нельзя, а если ты смиришься даже с этим, то ты не вправе называть себя человеком. — У меня какое-то странное ощущение, словно я слышу свои собственные слова откуда-то издалека. — Речь идет о свободе, которую нам пообещали, но не дали. Многое можно выносить очень долго. Но в конце концов ты встаешь на дыбы, как конь, и отказываешься терпеть дальше. И когда этот миг наступает, ты говоришь: «Теперь я беру свою жизнь в собственные руки». Иначе ты пес, червяк или змея, но не человек.

— Ты попался на удочку этому хитрецу, — говорит старый Ахилл. — Он забил тебе голову глупостями. Разве ты не видишь, что он — белый?

— Никто мне не забивал голову, — отвечаю я. — То, что я говорю, родилось во мне самом. Он только помог вырваться наружу тому, что давно копилось внутри меня. Все это уже давно было во мне, но я думал, что еще не время. А теперь я знаю: пришла пора выпустить все это наружу. Ведь Новый год уже миновал.

— Я буду с тобой! — говорит Долли, вставая рядом, мускулы играют на его потных плечах, руках и груди, серых от пыли и мякины.

С поднятыми вилами я перехожу от одного человека к другому.

— Ты со мной или против меня? — спрашиваю я.

И когда зубья вил касаются их тел, они все отвечают:

— С тобой, Галант.

— И что нам теперь делать? — говорит Ахилл после того, как я по очереди переговорил с каждым. Лицо его посерело от страха.

— Мы должны разозлить этого человека, — заявляет Кэмпфер. — Вывести его из себя. Его не трудно взбесить, такой уж он по натуре. Прямо сегодня, на гумне. Тогда у нас будет повод взбунтоваться.

— Прямо здесь? Сегодня? — спрашивает Ахилл, поперхнувшись.

— Ты наверняка сможешь это сделать, — говорит мне Кэмпфер.

— Да, я это сделаю.

Но при этом невольно думаю: вот так оно было всегда. Когда мы шли воровать яйца из птичьих гнезд, именно я должен был первым совать туда руку, чтобы проверить, нет ли змеи. Это я первым проверял, выдержит ли нас ивовый сук. Это я укрощал лошадей и шел впереди всех на охоте — и только потом они шли за мной следом по пути, который прокладывал я.

Мы усаживаемся на корточках в тени. Одни закуривают трубки, другие жуют табак. Старый Платипас берет очередную понюшку. Лошади разбредаются в разные стороны и направляются к пшеничным полям. Рой встает, чтобы привести их обратно, но я останавливаю его: