Андре Бринк - Перекличка

— Пусть себе идут, куда хотят. Мы не сдвинемся с места.

Когда приходит время завтрака, мы молча смотрим, как Бет спускается вниз с едой, а с ней Памела, которая несет бутыль вина.

— Чего это вы тут прохлаждаетесь? — удивленно и настороженно спрашивает Бет.

— Хочется сидеть — вот и сидим, — отвечаю я.

— Если бы тебя слышал баас…

— Вот этого я и хочу, пусть слышит.

Я встаю, остальные еще сидят, но я вижу, что они внимательно следят за мной. Я беру у нее котел, ставлю его на гладкую землю и снимаю с него крышку. Нарочито спокойно опрокидываю котел ногой и гляжу, как растекается густое варево.

— Да что это ты! — в ужасе кричит Бет.

Все остальные по-прежнему наблюдают за мной, напряженные, будто туго скрученные ремни.

— Посмотри на эти помои, — говорю я, размазывая жижу ногой. — А теперь ступай и скажи своему баасу, что нам такого дерьма не надо.

— Будут большие неприятности, Галант!

— Ступай и скажи ему.

Памела ставит на землю бутыль и спешит ко мне.

— Ради бога, Галант!..

Но я отталкиваю ее, и она тоже уходит, ссутулив спину.

Проходя по бобовому полю, перед тем как войти в сад, Бет пару раз оборачивается. Со странным облегчением я гляжу ей вслед, словно всю жизнь ждал этого мига и теперь он наконец наступил.

Цикады громко звенят от летнего зноя.

Николаса нет так долго, что я начинаю опасаться, не струсила ли Бет и не промолчала ли. Но вот мы видим, как он медленно спускается вниз, постукивая бичом по штанинам.

Когда он подходит к гумну, на котором лежат необмолоченные снопы, я поднимаюсь на ноги, беру длинные вилы и гляжу на него в упор. Я смотрю на него и впервые в жизни думаю о нем не как о Николасе, а как о хозяине.

— Ну что, Оборванец? — шутливо спрашивает он, остановившись в нескольких шагах от меня и помахивая бичом. Но его мятущиеся, испуганные глаза не в ладу с шутливым голосом.

— Мы больше не станем есть это.

— Почему же?

— Это варево для рабов.

Краем глаза вижу, как остальные поднимаются один за другим. Только Кэмпфер по-прежнему сидит в отдалении, прислонившись спиной к телеге.

Баас смотрит по очереди на каждого из нас, молча стоящих с вилами и метлами в руках.

— Почему ты не бьешь меня? — спрашиваю я. — Ударь меня, у тебя есть право на это. Ты — баас.

— Что это на тебя сегодня нашло, Галант? — хмурится он.

— Зови меня Оборванцем, — говорю я. — Для тебя я больше не Галант.

Небольшая мышца дергается у него на щеке, крошечная тень, появляющаяся время от времени.

Цикады продолжают громко звенеть.

— Вы будете есть то, что я вам даю, — говорит он. — Или можете оставаться голодными.

Рукоятка вил у меня в руке намокает от пота.

— И советую вам поторопиться, — продолжает он. — В пятницу я уезжаю за учителем. К этому времени вся пшеница должна лежать на чердаке.

Мы молча глядим на него.

— Ясно? — спрашивает он.

Нагнувшись, я поднимаю бутыль, принесенную Памелой, вытаскиваю затычку и выливаю вино, оно медленно впитывается в землю, оставляя темное пятно.

— Я дал вам еду и вино, — говорит Николас. — А что вы с ними делаете, меня не касается.

Он отворачивается и идет прочь. Рука с бичом напряжена. Но он не останавливается и не оглядывается на нас.

Еще долгое время после того, как он исчезает в саду, мы молчим. Потом Онтонг говорит:

— Вот видите, он не захотел сердиться.

— Ты что, струсил? — спрашивает Кэмпфер, сидя в тени. — Я ожидал от тебя большего.

Но ему уже не разозлить меня. Теперь это не его дело. Я все взял в свои руки.

— Давайте закончим молотьбу, — говорю я. — А когда в пятницу Николас поедет за учителем, я отправлюсь вместе с ним, чтобы переговорить с людьми на всех фермах, где мы будем останавливаться. Потому что не только тут, в Хауд-ден-Беке, нам нужно взять свободу. Это дело каждого мужчины, каждой женщины, каждого ребенка, всех рабов в Боккефельде и в других местах. То, что мы начинаем на этом гумне, будет продолжаться до тех пор, пока по всей стране не пройдет молотьба и не будет отвеяна вся мякина. Конь, которого мы сегодня оседлали, дикого нрава, но это самый лучший на свете конь: стоит только сесть на него, и вовеки не слезешь. На этом коне мы проскачем весь путь, мы будем скакать с фермы на ферму, по всему Холодному Боккефельду и по всему Теплому Боккефельду и потом дальше через горы, через долину Ваверен к Стеллебосу, и так до самого Кейпа. А если нам преградят путь, мы отправимся к Великой реке, где живут свободные люди. Но что бы мы ни делали, мы уже не слезем с нашего коня.

— Больно многого ты от нас требуешь, — бормочет старый Ахилл. — Да еще на голодный желудок.

— Да, сейчас мы голодны, — отвечаю я. — Но сегодня ночью, когда они заснут, мы стащим из крааля самую жирную овцу и зарежем ее. С этого часа мы будем брать все, что захотим. И будем есть сообща. А потом все вместе оседлаем нашего коня и поскачем по стране, свободные и быстрые, как ветер.

Мы берем вилы и метлы и снова принимаемся за работу. Копыта лошадей выбивают из колосьев крупные зерна, пласт за пластом, мякина отсеивается, тонкая золотистая пыль уносится ветром, и остается только добрая, чистая пшеница, готовая для помола.

В красноватых сумерках мы длинной цепочкой возвращаемся домой, каждый с вилами или метлой на плече. У запруды, куда мы подходим помыться, несколько птиц-молотов, похожих на причудливого вида камни, неподвижно стоят в мутной воде и смотрят вниз. Мы останавливаемся, оцепенев от страха и боясь их потревожить. Ведь мы знаем, что не рыбу видят они в мутной воде, а лицо человека, отмеченное печатью смерти.

Мы все ели овцу, зарезанную той ночью, и по приказу Галанта каждый из нас омыл руки в ее крови возле камня для убоя скота. Я была против этой затеи, но Галант схватил палку, и я поняла, что он готов расправиться с любым, кто станет перечить ему. Меня бесило его подлое обращение со мной — разве я была хоть в чем-то виновата? — но во мне было больше боли, чем злости. Он оттолкнул меня. Все от меня отвернулись. Я осталась одна с голодом в теле и одиночеством, похожим на боль в костях. Похожим на смерть.

Могла ли я остановить их, если бы попыталась? Но кто бы стал слушать меня? Я страшилась того, что надвигалось, ведь и зарезанная овца, и омовение рук в крови было только началом. И на следующую ночь все повторилось снова. Мы опять были там. Даже мама Роза, к моему удивлению, пришла и держала овцу, а Галант оттянул овце голову и перерезал горло одним ударом длинного ножа так, что кровь темной струей брызнула ему на руки.

После второй овцы я заговорила с хозяйкой, потому что больше не могла терпеть и не знала, как еще предотвратить бедствие.