Андре Бринк - Перекличка

— Но сегодня же воскресенье, — сказал я. — Самое время повидать родственников.

— Это твои родственники, а не мои.

— Чего тебе не хватает, так это хорошей порки.

— Ну, если это доставит тебе удовольствие…

— Ты сегодня упряма, как кобыла во время течки.

— А ты, верно, воображаешь себя хорошим жеребцом? — отпарировала она с привычной злобной ухмылкой.

Жестокий удар после прошедшей ночи. И черт побери, я в этом не виноват. Она сама затеяла ссору, прекрасно понимая, чем это закончится. Впрочем, наша короткая утренняя перепалка несколько прояснила для меня причину ее дурного настроения. Все и в самом деле началось с кобылицы, красивой лошади, которая забрела на ферму в субботу после полудня, — дикое создание, которого никто тут прежде не видел. Абелю наконец удалось загнать ее в угол и взнуздать, но только после отчаянной борьбы и не раньше чем она дважды сбросила его (Клаас чуть не помер со смеху, наблюдая за происходящим, и мне пришлось слегка хлестнуть его бичом, чтобы он прекратил заниматься ерундой и помог Абелю усмирить лошадь), а когда он все-таки привел ее во двор, из конюшни вырвался мой жеребец. Нам пришлось спасаться бегством, потому что обе лошади принялись скакать, сбивая все на своем пути, перемахнули через забор огорода, разбили в щепки деревянную пристройку к сараю и проделали большую дыру в айвовой изгороди, пока наконец жеребец не загнал ее в угол между воротами и конюшней. Еще довольно долго они вставали на дыбы, кусали и лягали друг друга, но потом кобылица уступила, и жеребец покрыл ее. Обернувшись, я заметил Эстер, которая стояла возле задней двери, наклонясь вперед и опираясь о дверной косяк — кулаки сжаты, свисающие пряди волос мокры от пота, губы полуоткрыты. Увидев меня, она тотчас отвернулась и исчезла в доме. Ни один из нас не заговорил об этом. Но когда мы вечером погасили свет в спальне — тяжелый запах керосина еще висел в душном воздухе, — она начала выкобениваться как сучка, и мне пришлось усмирить ее силой. Она, должно быть, была взвинчена историей с лошадьми, и это настроение не оставляло ее и в воскресенье.

— Не хочешь — не надо, я поеду с мальчиками, — сказал я.

— Питер еще слишком мал.

— Говорю тебе, я беру детей с собой. Сама решай, ехать тебе или нет.

Я понимал, что она, конечно, не переменит своего решения. Но и я своего тоже.

— Запрягай коляску, — приказал я Абелю. — Поедешь с нами верхом и возьмешь кобылицу.

— Куда ты ее забираешь? — спросила Эстер, явно недовольная тем, что кобылицу уводят.

— Я не желаю, чтобы тут снова все разнесли в щепки. По пути попробую выяснить, откуда она взялась. Может, она сбежала от Дальре. Он единственный во всей округе, кто способен упустить такую вот лошадь. Пора ему собирать свой хлам и убираться из Боккефельда.

— Почему ты так несправедлив к бедному старику? — спросила Эстер.

— По-твоему, я несправедлив ко всем на свете, — ответил я и, желая досадить ей, добавил: — Надеюсь, ты не думаешь, что я оставлю кобылицу только для того, чтобы ты напускала на нее жеребца, едва я отвернусь?

Ее щеки от ярости пошли красными пятнами, и, не говоря ни слова и даже не попрощавшись с детьми, она ушла в дом.

Мы проехали мимо фермы Франса дю Той не останавливаясь: я знал, что кобылица наверняка не его, а заезжать к нему просто так мне не хотелось. Я не слюнтяй Николас, который всегда боится обидеть этого человека, хотя сам же его терпеть не может.

Как оказалось, и Дальре не имел никакого отношения к кобылице. Так сказал мне Платипас: он был единственным, кого я обнаружил на ферме. Долли и Кэмпфер, наверно, отправились за выпивкой. Чтобы белый был столь близок с грязными рабами — это уже выше моего понимания.

Когда мы добрались до Хауд-ден-Бека, Николаса еще не было.

— Мы подождем, — сказал я. — Я не тороплюсь.

— Может, останетесь пообедать? — предложила Сесилия.

— Если это тебя не стеснит.

Я приказал Абелю отвести кобылицу в конюшню: пусть теперь ею занимается Николас. С меня достаточно.

День выдался необычайно длинный. Сесилия, конечно, образцовая хозяйка, но она не умела поддерживать беседу, и вскоре мы исчерпали все, что можно было сказать об урожае, поездке Николаса, болезни отца, о детях и их обучении. Я начал подумывать, не лучше ли все-таки уехать домой, но это означало бы лить воду на мельницу Эстер.

После обеда мы пошли немного поспать, Сесилия — в свою спальню, а я — в детскую. Но в такую жару не заснешь. Мертвая тишина во дворе. Жужжание мух в доме. Дети играли в пристройке, приготовленной для учителя, а потом, похоже, улизнули в сад. Я велел им не выходить со двора, но мне было лень идти за ними, и к тому же я вспомнил наши купания в запруде в такие же знойные дни в Лагенфлее, когда мы сами были детьми. Так и не задремав, испытывая отупляющую сытость от обильного обеда у Сесилии, я погрузился в воспоминания о воскресных послеполуденных часах моего детства. Давние дни возле запруды. Тот день, когда я пытался заставить Эстер снять платье, и ее отказ. Она всегда и во всем противилась мне: даже ее согласие выйти за меня замуж было всего лишь способом досадить мне. Я вспомнил наши вылазки в вельд, в горы. Тот день, когда нас неожиданно настигла гроза и мы с Николасом побежали вперед, оставив их позади, — и наш ужас при мысли, что их с Галантом могло убить молнией, а они в это время преспокойно пережидали грозу в хижине мамы Розы. Думая обо всем этом, я задним числом понимал, что нам всегда, отовсюду угрожали всевозможные опасности, и все же мы прошли через все невредимыми и теперь, спустя много лет, оказались тут, в настоящем времени. В безопасности и покое; вот только в какой-то неведомый миг нашего путешествия мы утратили ощущение увлекательного приключения. Все стало ровным и предсказуемым. Быть может, это и хорошо, а может быть, даже неизбежно. Но, увы, все стало менее значительным, чем могло быть, если бы… Если бы что? Этого я не знал. И все же когда-то, должно быть, существовали какие-то иные возможности. Но какое невероятное событие должно произойти, чтобы к нам вернулось ощущение полноты жизни и ее новизны, чтобы Эстер вновь стала загадочной и желанной? Много лет назад тут были взрослые, папа и мама, и мы, дети, которые в воскресный полдень могли веселиться, не думая ни о чем на свете. А теперь уже мы преждевременно стали взрослыми, а веселящиеся дети были нашими собственными детьми. А пройдет еще несколько лет, и настанет их черед. И так без конца? И без всякой цели?

Я пытался обуздать свои мысли. Воскресные дни для меня всегда тяжелы. От безделья поневоле думаешь обо всем. Всю неделю напролет работаешь без передышки, следишь за тем, что делается вокруг, и это дает тебе ощущение уверенности в жизни. Но в такой день кажется, будто весь мир ускользает от тебя. Ты не ведаешь, что происходит в этой давящей духоте, чувствуешь себя чужаком в своих родных краях, тебя охватывает ужас, которого ты не в силах обуздать, потому что он вне пределов твоего разумения. Человек не властен над духом, чтобы удержать дух [31] Екклесиаст, 8:8. .