Андре Бринк - Перекличка

Я ничего не ответила. Но напряженно ждала, что он скажет еще.

— Я приказал ему к утру привести в порядок гумно. Я вышел из себя из-за бааса Янсена.

— Это ваши дела, меня они не касаются.

Почему он так забеспокоился? Он — хозяин, он может делать все, что хочет, ему вовсе незачем укорять себя. И тут он вдруг встал и направился к двери.

— Мне что-то не по себе из-за этого, — сказал он. — Может, сходить и поговорить с ним?

Я на четвереньках бросилась за ним, скинув одеяло.

— Он уже спит, — прошептала я, стараясь удержать его. — Поговоришь утром.

Он помедлил, держа руку на задвижке.

Я обняла его за ноги.

— Что это с тобой, Памела?

— Останься со мной.

Я еще крепче обняла его. Он наклонился ко мне.

Бери меня, думала я. Делай со мной что хочешь. Это в последний раз. Завтра, когда они будут убивать тебя, я буду с ними. Если ты взмолишься о помощи, я рассмеюсь тебе в лицо. Я истопчу тебя. Я плюну на тебя и на твое потомство.

Я делала это ради Галанта. Но на следующий день, когда они в ярких лучах солнца вышли из разгромленного, полного крови и трупов дома во двор, где я поджидала Галанта с ребенком на руках, он не заметил меня. Горящими, точно солнце, глазами он глядел мимо меня так, словно и вовсе не видел.

— Галант, мне нужно поговорить с тобой.

— Нам больше не о чем разговаривать.

— Я помогла тебе.

— Ты держалась в стороне. Больше ты мне не нужна. Погляди на эту тварь у тебя на руках.

— Выходит, это моя вина?

Он задохнулся от ярости. Схватил ружье и замахнулся на меня. Я пыталась увернуться, и удар прикладом пришелся по головке ребенка.

Долгое время спустя, когда все они уже ускакали, а отряд буров еще не прибыл — я видела все это издалека, — я пришла на ферму, чтобы взять кусок хлеба на разгромленной кухне, а затем снова убежала в горы, далеко в Скурвеберхе, где они никогда бы не отыскали меня.

Ближе к ночи ребенок умер. Я сама похоронила его. Земля была слишком твердой, чтобы рыть могилу, но я укрыла тельце под грудой камней, чтобы уберечь от стервятников. Ребенок, который смотрел на меня глазами бааса, когда сосал мою грудь. Но он был и моим тоже, разве я могла отвергнуть собственное дитя?

Я не плакала, даже пока громоздила тяжелые камни, а потом уже было поздно плакать. Пустота была слишком огромной.

Ужасно то, что я даже чувствовала какое-то облегчение, словно смерть ребенка очистила меня. Если бы сейчас вернулся Галант, я бы пошла к нему навстречу с тяжелыми от молока грудями и сказала: «Погляди, мои руки пусты».

Но он так и не вернулся. Хлеб вскоре кончился. Я бесцельно бродила по горам, голодная, с ноющими от боли грудями. Наконец мне пришлось спуститься вниз.

Хозяева все-таки победили. Они навсегда разлучили меня с Галантом. Теперь он уже никогда не вернется. Напрасно я думала, что смерть ребенка что-то изменит. Даже после смерти ребенок привязывал меня к чему-то, что было мне неподвластно, но в чем я была замешана и потому испытывала чувство вины. Не знаю почему. Я вообще больше ничего не понимаю. Но так уж все случилось. То, что принадлежало только нам двоим, вырвалось у нас из рук и ушло к другим.

Они даже не захотели повесить меня вместе с ним. Даже в этом мне было отказано. Но все равно мы были с ним мужем и женой.

Тяжело раненная, истекая кровью, хозяйка просила нас с Онтонгом помочь ей и обещала, что скажет господам из Кейптауна, чтобы они заботились о нас до конца наших дней. И после того как наши ускакали, мы с мамой Розой и Онтонгом ухаживали за хозяйкой. А когда прибыл фургон, поехали вместе с ней в Бюффелсфонтейн, на ферму ее отца. За это она подарила нам рубашки и штаны бааса. Но люди из отряда нашли у нас эту одежду и сказали, что мы тоже участвовали в убийстве. Они заковали нас в цепи вместе с остальными. А хозяйка не остановила их. Может, она была слишком больна, а может, ей вообще ничего не сказали про это? Правда, я-то знаю, что белые все легко забывают.

А может, оно и к лучшему. Потому как всего труднее жить, пока есть надежда. А теперь надежды больше нет.

Что проку говорить, мол, следовало поступать так или эдак. Надо пользоваться случаем, который тебе выпадает, но и уметь вовремя остановиться. Мир вовсе не таков, как хотелось бы, но не мне же пытаться изменить его. Лучше хоть немного радоваться жизни, чем совсем лишиться ее. Разве лучше висеть на виселице вроде тех, остальных, или работать в цепях до конца дней своих? Я тоже был бы среди них, если бы не сумел сохранить трезвую голову. Главное — вовремя заметить молнию и спрятаться. А не то ослепнешь.

Когда я в последний раз был с баасом в Кейпе, я собственными ушами слышал, что нам обещали свободу к Новому году или сразу после него. Я всем рассказал про это и был доволен. Но когда ничего не произошло, я смирился. У голландцев свои правила.

Потом, когда Абель приехал на пастбище и рассказал, что весь Боккефельд поднимает восстание, я был вместе с остальными. Казалось, что так и должно быть, и я принялся начищать ружье, которое мне дал баас Пит, чтобы охранять стадо. И для верности поплевал на пулю. Я был готов действовать. И воткнул в шляпу перо цесарки.

Но когда Голиаф с хозяйкой и детьми появился ночью на пастбище, мне хватило одного взгляда, чтобы понять, что дела обернулись худо. Услышав о том, что баасу Баренду тоже удалось сбежать, я сказал Вилдсхюту:

— Пустое дело, приятель. Пускай Абель говорит что хочет, но я-то знаю, что весь свет повернулся к нам задом.

А хозяйке сказал:

— Рассчитывайте на меня.

Чтобы она знала, на кого можно положиться.

Но наутро все опять переменилось. Когда мы спустились в Эландсфонтейн и увидали разграбленный дом, я поневоле почувствовал радость. А тут вернулись Галант и все остальные — на Галанте были новые желтые башмаки и кровавая тряпка на шляпе, — и они рассказали про то, что произошло в Хауд-ден-Беке. Я поглядел на них и крикнул Галанту:

— Мы здесь, капитан! Приказывай!

Всегда надо держаться победителей. Не то хлопот не оберешься.

Мы все вместе вошли в дом. Отыскали бочонок бренди, которого они не заметили ночью. Вилдсхют, Слингер и я выпивали вместе с ними. И я словно бы видел, как мы скачем к Кейптауну, как нас становится все больше и больше, и вот уже вместе с нами шагают сотни тысяч рабов. И кто в целом свете сумеет остановить нас?

Но едва мы добрались до пастбища, как я услышал крик Слингера:

— Они едут!

Увидав отряд буров на лошадях, я сразу понял, куда теперь все повернулось. Мне вовсе не хотелось, чтобы меня схватили вместе с шайкой бандитов и пристрелили за злодеяния, в которых я неповинен.