Патрик Бессон - Закат семьи Брабанов

Кто-то может подумать, что Синеситта спала с Трюбером потому, что он оплачивал отель, а порвала в связи с тем, что он перестал это делать. Однако Синеситта не до такой степени держалась за деньги, чтобы отказаться от любви; впоследствии она доказала это, отдав Коллену не только все, что имела сама, но и все, что имели мы. Думаю, что после Глозера и певца из Ланьона Трюбер был для нее последним этапом в эстафете перед Колленом и что в ее представлении этот этап был бесплатным, чем-то вроде площадки для отдыха у автострады. Ей лишь оставалось продолжить дорогу, в конце которой ее ожидал самый ужасный человек в мире — и, что уж точно, в парижском предместье.

Сегодня, когда большинство героев этой истории умерли, а я — единственная оставшаяся в живых из Брабанов, мне кажется, что если бы Стюарт не оказался таким чудовищем, моя сестра, вероятно, никогда бы его не полюбила, а значит, не полюбила бы никого, что было бы еще хуже выпавшей ей судьбы.

Больше всех Бобом занимался папа. В Плестен-ле-Грев никаких других забот у него не было. Сходив в булочную за хлебом, он готовил Бобу завтрак, а затем отправлялся с ним на пляж. Папа нес Боба на спине в синих с металлическим отблеском ходунках северо-американского производства. Мой маленький брат пытался делать первые шаги на песке там же, где когда-то их делала я. Это был милый малыш-проказник, у которого иногда появлялось непонятно откуда взявшееся трагическое выражение лица. Может, он осознавал, что его отец намного старше других отцов, ходивших без палочки и не водивших машины со скоростью шестьдесят километров в час, и что видеться им остается недолго. Мой отец, вероятно, тоже предчувствовал что-то подобное, иначе он бы не привязался к своему последнему ребенку, как тонущий пассажир на «Титанике» или «Брайтоне» цепляется за свой спасательный жилет, не найдя места в последней шлюпке. Папа боялся умереть. Он говорил, что это неправильно, что он не понимает, как это может случиться, и что никто не имеет права, даже сам Бог, лишать человека всех существующих на Земле приятных вещей, которых он за одну жизнь, пусть даже богатую и насыщенную, вкусил лишь незначительную часть. Он считал, что Бог прогневался на людей с тех пор, как они убили его Сына. Он сердился уже тогда, когда съели его яблоко. Но потом Бог взял себя в руки. По мнению папы, Богу стоило большого труда брать себя в руки, но когда он изо всех сил старался, Ему это удавалось. И он даже послал нам своего Сына, чтобы показать свои благие намерения, говоря, что забыл историю с яблоком и поставил на ней крест. А мы, неблагодарные, убили его Сына! Впрочем, если бы папа был Богом и у него убили Боба, он тоже поступил бы как Бог: убил бы всех мужчин и женщин, изготовил бы новых, послал бы им в наказание душевные и физические муки, особенно физические, а затем снова всех уничтожил бы и начал бы все сначала. Папа считал, что в день распятия Бог сошел с ума («Он взорвался как порох», — говорил он, словно настоящий вандеец), впрочем, и любой другой отец стал бы сумасшедшим на его месте. Бог хороший и старается нас простить, но ему это не удается. И тогда, злясь на самого себя за то, что не может быть достаточно милосердным, Он еще сильнее наказывает нас. «Однако он не будет биться головой о стенку! Там, наверху, нет стенок! Во всяком случае, достаточно больших для его головы!»

Во время обеда папа помогал Бобу есть, вытирал ему рот, если тот выплевывал пюре, вытирал стол, если мой маленький брат опрокидывал стакан с молоком, и заставлял его доедать овощи (Боб, как все дети в этом возрасте, ненавидел все полезное для здоровья), а в это время на другом конце стола мама и Синеситта, храня подолгу молчание, следили, наблюдали, присматривали друг за другом, а затем с тайным наслаждением, скрываемым раздраженными вздохами и презрительными ухмылками, заводили бесконечный душераздирающий конфиденциальный разговор, который вот уже тридцать пять лет объединял их, разъединял, воссоединял, истощал и питал. Это была их вселенная, круглая и хаотичная, куда не было доступа никому, особенно мужчине, и особенно в том случае, если он не принадлежал к нашей семье.

В тот день, когда папа стоял на полу на четвереньках и искал подставку для яиц Боба, Синеситта сказала:

— Я получила письмо от Стюарта Коллена.

Наш отец высунулся из-под стола, с веселым видом потрясая подставкой, отдал ее Бобу, и тот сразу же запустил ее через всю комнату.

— Большое письмо? — спросила мама.

— Нет.

Моя мать скривилась, прищурив глаза, и я думаю, что если бы в тот момент понаблюдала за ее ушами секунд десять или двадцать, то увидела бы, как они шевелятся.

— Что он пишет?

— Что у него все хорошо. Он передает привет тебе и папе.

Она повернулась в мою сторону.

— А тебе — нет. Кажется, он и не заметил твоего присутствия. Зато он пишет о Бенито. Он ходил повидать его во Флери. Наш брат продолжает писать свое письмо с извинениями.

Меня не удивляло, что люди замечали существование Бенито, а мое нет — я же ничего не украла, никого не побила, не изнасиловала и не убила.

— Что с Бенито? — разволновался папа, не следивший за разговором, так как продолжал бегать за подставкой, которую Боб, получая назад, бросал в разные стороны комнаты, умудряясь даже закидывать ее в сад и поздравляя сам себя за такой удачный бросок хлопаньем руками и топаньем ногами.

— Синеситта получила письмо, — сказала мама.

— От Бенито?

— Нет, — объяснила Синеситта. — От Стюарта Коллена. В постскриптуме он заявляет, что хочет на мне жениться, когда заработает первый миллион франков.

— Сколько это будет в сантимах? — спросил папа, принадлежавший к отставным военным, простившим де Голлю сдачу Алжира, но не старых франков.

— Сто миллионов, — ответила мама.

— Это займет вечность, — заметил папа.

— Он думает, что к концу месяца его получит, — сказала Синеситта.

— Что ты ему ответишь? — медоточивым тоном спросила мама, натянутая, как тетива лука.

— Я уже написала. И бросила письмо в почтовый ящик около половины двенадцатого утра.

— В этом письме было «да» или «нет»?

Синеситта улыбнулась. Кроме новых туфель и белого шоколада, ее самой большой страстью в жизни было поиграть у мамы на нервах. Это было заманчиво, поскольку мамины нервы были на пределе.

— Так ты ответила «да» или «нет»? — настойчиво спросил папа.

— Да.

— Да? — закричала мама.

— Нечего кричать, — сказала Синеситта. — Если только ты кричишь не от радости, что меня удивило бы.

— Это не от радости!

— Ты должна быть довольна, что я выхожу замуж. По крайней мере, меня больше не будут обзывать на этой вилле старой девой.

— Кто обзывал тебя старой девой на этой вилле?