Патрик Бессон - Закат семьи Брабанов

Положив свои подарки и смущенно и нежно ущипнув подбородок Октава, Ален молча сел на стул возле кровати. Синеситта смотрела на него и не знала, что сказать. Они настолько привыкли заниматься любовью, что разучились говорить. Когда два раза звонил сотовый телефон, Ален отвечал с облегчением, стараясь затянуть разговор. В глубине души он боялся мою сестру — как и Стюарт, и все остальные мужчины, кроме меня. Впрочем, то, что я не боялась моей сестры, разве не подтверждало, что я не мужчина?

— Когда ты летишь обратно? — спросила Синеситта.

— Ближайшим рейсом, — ответил Ален. — Вы заедете в Лондон или сразу возвратитесь во Францию?

— Это зависит от того, сколько денег привез отец и как быстро Стюарт их потратит.

— Почему ты помогаешь ему разорять себя?

— Потому что это его манера меня любить.

— Он тебя не любит.

— Если бы он меня не любил, то не мучил бы.

— Тебе нужны деньги?

— Женщина, живущая с твоим братом, всегда нуждается в деньгах.

— Сколько ты хочешь?

— Как можно больше.

— Двадцать тысяч фунтов — и ты отдаешь мне ребенка.

— Две тысячи — и ты обещаешь не звонить мне, пока я сама тебя не найду.

— Это невыполнимо, если я крестный.

— Ты будешь отсутствующим крестным.

Он оставил ей чек на две тысячи пятьсот фунтов (эти лишние пятьсот фунтов — одна из деталей, объясняющих, почему Ален никогда не завоюет сердце Синеситты) и вышел из комнаты с видимым облегчением.

Вечером, когда моя сестра кормила грудью Октава и прижимала его к себе, слушая, как бьются в унисон их сердца, в палату вошел Стюарт. От него пахло темным пивом и жареным бифштексом. Он почти рухнул на стул, где несколькими часами раньше деликатно сидел его брат. Синеситта протянула ему чек Алена. Он прочел имя, сумму и подпись, не сделав ни одного комментария, сложил чек и сунул его в карман рубашки. Потом бросил взгляд на Октава, свернувшегося клубком в руках матери и не обращавшего на него, внимания.

— А что если мы его продадим? — весело предложил Стюарт.

— Нет! — завопила Синеситта.

— Спокойно. Я пошутил. Разве ты не видишь, что я пьян? Мне скучно одному в этом городе. Твой отец заперся с Моцартом, а ты — в этом ужасном госпитале. Я же имею право немного пошутить.

Вот как прошли последние дни моего отца. Я описываю их, основываясь на обрывках рассказов, намеках и недоговорках Стюарта. Кусочки этой головоломки я тщательно собирала в течение пяти с половиной лет, которые Стюарт провел в доме Брабанов.

Папа почувствовал сладкую усталость уже посреди первой ночи, слушая танцы и марши в исполнении оркестра под управлением Винера. Когда он понял, что не продержится ни до последних сочинений (том 45), ни даже до «Милосердия Тита» (том 44) и что Стюарт выиграет пари, то заявил ему, что побежден не Моцартом, а его исполнителями.

— Слишком много англичан, — шепнул он на ухо Стюарту.

— Я напишу в фирму грамзаписи, издавшую это собрание сочинений, — ответил Стюарт, поправляя одеяло, под которым с самого начала «Луция Суллы» сильно потел папа.

В первую ночь он уснул во время концерта для фортепиано № 3 и проснулся около семи утра, в конце концерта № 7 для трех фортепиано. Почти сразу же он опять заснул, а когда в десять часов ему принесли завтрак (яичница, колбаса, тосты и кофе), он слушал в какой-то счастливой дремоте серию концертов для скрипки. После завтрака папа снова уснул. Три первых дня и три ночи Моцарт оказывал на него сомнамбулическое воздействие, но потом все изменилось. Начиная с «Митридага, царя понтийского», изысканной оперы, где с зажигательной непринужденностью изображается сексуальное влечение подростка к веселым, жизнерадостным толстозадым напудренным певицам, мой отец больше не сомкнул глаз и выдержал от первой до последней ноты несколько произведений, которые не любил («Моцарт — не халтурщик, поэтому ему и не все удавалось», — говорил он нам): «Мнимая садовница», «Заида», «Каирский гусь». Кроме того, его уже охватила такая усталость, что произведения, которые он любил, действовали ему на психику намного сильнее, чем когда он слушал их в своей комнате или на кухне, где от гения Моцарта его защищала любовь Брабанов. Он был подточен «Притворной пастушкой», разгромлен «Царем-пастухом», задушен «Идоменеем», ослеплен «Похищением из сераля», оглушен «Свадьбой Фигаро» и раздавлен «Дон Жуаном». Когда в его комнате раздались первые такты «Все они таковы», он представлял собой изможденное седое существо, дрожащее в поту под одеялом, которое можно было выкручивать. Коллен пришел к нему с последним визитом.

— Кажется, дело плохо, — сказал он, присаживаясь на край кровати.

Папа ничего не ответил. Можно было подумать, что он злится на Стюарта, мешавшего ему слушать музыку, которая его убивала.

— Если желаете, — добавил Коллен, — прекратим эксперимент. Договоримся, что вы проиграли, и баста!

— Нет!

— Я не хочу, чтобы Синеситта потом меня упрекала.

— Она вас ни в чем не упрекнет, и вы это знаете.

Коллен нахмурил брови и сморщил лоб. Когда он размышлял, ему нужно было создать образ того, кто размышляет: это помогало.

— Видимо, вы правы, дорогой тесть.

Затем, вытерев кончиками пальцев пот, блестевший на лбу моего отца, он спросил:

— Вам что-то нужно?

— Да, новую горничную, чтобы менять компакт-диски.

— Вы хотите ее трахнуть?

Папа в отчаянии возвел глаза к небу. Впрочем, Небо тоже было в отчаянии. Коллен всегда превращал драму в насмешку, трагедию в шутовство и привносил вульгарность в несчастье. Казалось, что в каком-то темном уголке его сознания вызрела мысль не оставить после своего пребывания на земле ничего чистого, нетронутого, невинного.

— Она недостаточно быстро меняет диски, — сказал папа. — Две минуты молчания — слишком долго.

— Зато у вас есть возможность передохнуть.

— Нет, наоборот.

— Что еще?

— Больше ничего. А теперь уходите. Вы мешаете эксперименту.

— Кормят нормально?

— Да, прекрасно. Все равно я больше не ем. Передайте официантам, чтобы перестали носить еду.

— Вам нужно есть.

— Я ем Моцарта, а может, это Моцарт ест меня. В любом случае, мне больше не нужна пища.

— До того, как я уйду, скажите свою последнюю волю, потому что в таком состоянии, уж вы меня извините, вам долго не протянуть.

— Я хочу быть похороненным в Коломбей-ле-дез-Еглиз.

— Это будет не просто.

Действительно, эго оказалось не просто, но мне все-таки удалось исполнить папину волю.

— Что-нибудь еще?

— Не убивайте мою дочь.

— Это тоже будет не просто.

— Постарайтесь.

— Клянусь вам, что постараюсь! Но если бы вы знали, как я ненавижу женщин, особенно нормальных!

— Синеситта ненормальная.