Патрик Бессон - Закат семьи Брабанов

Я не успела ни согласиться, ни отказаться, как мужчина затащил меня за столик, где сидела компания сорокалетних с потрепанными лицами, на которые детство, прощаясь, меланхолично нанесло последний мазок. Среди них были три или четыре женщины, безвестные и растерянные. Время, уходя, каждого оставляет в ошеломлении. Меня представили как загадочное создание третьего тысячелетия и посадили на банкетку. Откуда я знала Ивана Глозера? Он был моим другом и любовником моей сестры. В каком возрасте? В девять с половиной лет. А сколько было моей сестре в то время? Столько же. Некоторые из присутствующих сразу же захотели познакомиться с Синеситтой. Я сказала, что она замужем и недавно родила ребенка. В тот момент я не знала, что она ждет еще одного.

Зазвучал рок. Какая-то девица в коротком черном платье, черных чулках, с жемчужным колье, черным бархатным бантом в светлых волосах потащила одного из мужчин на площадку, и они с ностальгической радостью стали танцевать рок. Иван, в темном костюме, кожаном галстуке и двухцветных мокассинах, явно злящийся всякий раз, как поворачивал голову в мою сторону, последовал с Мариной их примеру. Вначале она пустилась в пляс, но поняв, что действуя таким образом, становится сообщницей чуждого ей поколения, — поколения, уставшего от своего бесполезного хорошего вкуса, отвергнувшего всякое уродство, но не создавшего ничего оригинального, меланхоличного и изнеженного, инфантильного и беспомощного, еще более потерянного, чем все предыдущие, хотя ему нечего было терять, кроме нескольких ребяческих надежд, непроходимой лени и самодовольства, — замахала руками и спряталась в треугольнике, где полчаса назад отдыхала я. Иван Глозер — наш знаменитый хозяин, брошенный вместе со своим миллиардом сантимов — притягивал взоры, как вишня на торте или жандарм перед частной резиденцией премьер-министра. Он изобразил что-то наподобие старомодного джерка и набросился на Кармен Эрлебом. Драма этого поколения в том, что оно надеется удержать молодость. Оно не умеет стареть и верит, что не умрет, так как в смерти мало приятного. Оно исчезнет в один прекрасный день так же, как появилось: бесшумно, не потрудившись даже раскрыть свои тайны, которых у него, может, и нет. В искусстве оно оставит лишь смутный, наивный след, а в политике запомнится вялой, бессмысленной страстью, ленивым радикализмом, который так и не найдет себе применения.

Осталась бы я в эту ночь с Иваном Глозером, если бы Эрлебом по приглашению Оливье Перрона, чьей близкой подругой она оказалась, не села за наш столик и не стала обхаживать меня? Сомневаюсь. Иван разозлился на меня до такой степени, что в течение часа не проронил ни слова. Но когда он увидел, как пальцы актрисы стянули с меня пиджак на банкетку, набросились на пуговицы моей рубашки, стали поигрывать с моими золотыми серьгами (которые мама подарила мне на тринадцатилетие и которые я продала по требованию Стюарта Коллена, чтобы на вырученные деньги покупать детские смеси для Марсо, так как у самого Стюарта на это не было денег), а затем ее ненасытный и нежный рот потянулся к моим губам, все его недовольство моей персоной как рукой сняло, и он приземлился за наш столик с такой же поспешностью, как терпящий бедствие туристический самолет на Красную площадь в самый разгар гололеда. Оливье Перрон, понимая ситуацию и желая уладить все так, чтобы волки и овцы остались целы, особенно волки, взял за руку Кармен и повел танцевать. Они танцевали в старой, несексуальной манере, держась на расстоянии с подчеркнутой холодностью и щеголяя своими телами, не слишком испорченными временем, но все же лишенными прежнего великолепия.

— Что с тобой? — спросил меня Глозер, сжимая мой локоть так, словно хотел его сломать.

Я не собиралась ходить с локтем в гипсе, когда у меня на руках были Боб и весь дом. Поэтому с силой выдернула руку. Пять лет занятий французским боксом давали мне преимущество во всех ситуациях, и я думала, как выкручиваются в жизни люди, занимавшиеся им всего месяц или не занимавшиеся вообще.

— Что со мной? — переспросила я у Ивана, который, пошатнувшись, сразу успокоился, впечатленный моей мускулатурой и тем, как я умела ее применять в случае необходимости.

— Что это за прикид?

— Армани. Четыре тысячи. Самая крупная покупка в коммерческом центре с мая 1981 года. Так продавщица мне сказала. Все, что осталось от моих сбережений, пошло на эту тряпку.

— Ты находишь, что это очень смешно — одеться парнем на мой праздник?

— Я не оделась парнем. Я — парень.

— Ах, вот как! И с каких пор?

— После смерти отца. Впрочем, по этой причине я и не ответила на твои письма. Ты считаешь, что одинокая девушка с малолетним ребенком долго будет спокойно жить в большом доме в нашей округе? Или ты хочешь, чтобы меня каждый уик-энд насиловали бандиты из Карл-Маркса? Ты этого хочешь?

— На кого я сейчас похож, по твоему мнению?

— Плевать мне, на кого ты похож!

— Я похож на зрелого человека, который послал черт знает сколько писем подростку.

— Двадцать три.

— Двадцать три! Ты отдашь их мне завтра же утром!

— Я их сожгла.

— Ты сожгла мои письма?

— А ты хотел, чтобы я их перевязала и вставила в золотую рамочку? Ты не Шекспир, приятель!

Он бросил на меня взгляд, полный отвращения и отчаяния. Нет сомнений: он предпочитал видеть во мне романтичную и взволнованную девушку. Выпив одним глотком грейпфрутовую водку, он, как мне показалось, поставил крест на своей любви ко мне. Затем засмеялся и похлопал меня по плечу. Когда его рука задержалась на моей, я поняла: ни для него, ни для меня ничто не закончится так просто.

— Тебе нравится мой праздник? — спросил он серьезным, твердым и непринужденным тоном, но все-таки не смог скрыть, что его вновь начинает терзать желание.

— Нет.

— Почему?

— Не знаю. Слишком много стариков.

— Подруги Марины — молодые.

— Ты находишь?

— Во всяком случае, они хорошо сложены. Можешь подцепить одну из них на ночь.

— Я не знаю, о чем с ними говорить.

— Ничего не говори.

— Мне нужно поговорить. Целые дни наедине с Бобом… Разговор доставил бы мне удовольствие. Но я сомневаюсь, что хоть одна из подруг Марины расположена поболтать.

— Я с удовольствием составил бы тебе компанию, если бы ты не сменила пол.

Кармен Эрлебом прервала наш разговор и увела меня на танцплощадку. Мы прижались друг к другу, и она, обняв меня за шею, сказала, что я ей нравлюсь и что я могла бы провести остаток ночи у нее, поскольку ее муж уехал по делам в Бразилию, а любовник снимает фильм в Исландии. Я улыбнулась и ответила, что согласилась бы с удовольствием, но я — девственник, и ей придется заняться всем или почти всем самой. Она заявила, что ее это не пугает. Иван крутился вокруг нас, как полицейский вокруг угнанной машины: то танцуя с наигранной веселостью, то тяжело шагая с угрожающим видом еврея-интеллектуала из Центральной Европы. Когда он увидел, что я пью с Кармен Эрлебом за столиком Оливье Перрона, то ушел в другой конец «Батаклана». Ни одна деталь из этой сцены не ускользнула от Марины Кузневич, и она встретила Ивана с холодным видом, ничуть не расположенная играть роль палочки-выручалочки или утешительницы. Иван, расстроенный и несчастный, очутился со своей грейпфрутовой водкой один посреди праздника, который устроил для того, чтобы продемонстрировать свой блестящий успех во французском обществе. Мне стало его жаль. «Мужчины прилагают много сил, чтобы преуспеть, не подозревая, что преуспеют лишь в том, что их возненавидят, и едва они хоть в чем-то потерпят неудачу, как сразу почувствуют эту ненависть». («Опасные мифы», с. 1037).