Татьяна Набатникова - Город, в котором...

Тогда как раз этот псих Пшеничников создал свою могучую теорию, призванную наконец раз и навсегда объяснить все мироздание. Он заслал ее в Москву на экспертизу, или как там, на оценку, — ну и ему, конечно, ответили… Он не поверил. Он решил, что не понят темными людьми и обратился к более просвещенным — в ЮНЕСКО. Чтоб донести до всеобщего внимания человечества. Через неделю этот великий труд уже лежал у Путилина на столе — с предложением разобраться с этим теоретиком на месте. Агнесса тут под горячую руку подвернулась, и он ей выпалил: «Хватит уже носиться с твоим Пшеничниковым! Устроить немедленно переаттестацию и уволить к чертовой матери! Позору на всю Европу!» Агнесса, конечно, не сказала «почему это он МОЙ?». Она ни от Кого не отречется, ни от какого отверженного. «Подлецы вы все!» — немедленно встала на сторону бедного Пшеничникова против целого мира. А у Глеба тогда была своя причина выходить из себя. Он только что вернулся из Москвы (на выходные ездил) и терзался всякими осложнениями, которые тогда, как грибы, нежданно вырастали на дороге. Альбинос с голубой кожей, в очках, сказал ему тонким несчастным голосом: «Инстинкта собственности к женщине у меня нет, но… вы моего ребенка гладить будете — вот что невыносимо!» А Глеб даже не знал, что это такое — гладить ребенка… Музыкальные умные пальцы альбиноса мучились — такая уж у них была выразительная способность, а у Глеба руки не имели отдельной жизни, они были лишь конечностями тела и знали только работу, а в тонкостях чувств не участвовали. Он оторвал их от стола, свои массивные монолитные кисти, враждебно поглядел на них, на эти руки-мужики, потом на вошедшего в кабинет Пшеничникова — свирепо и подозрительно (да что эта Вичка, с ума, что ли, сошла, ну как можно ему, Путилину, оторваться от станции, станция — его второе Я, альтер эго, бросить и явиться к ней в Москву миллионным по счету инженериком без лица и имени — ну что она лепечет, эта Вичка, что она несет, что может она понимать! А не угодно ли тебе сюда, в самую глубь Сибири, журналисточка, разрабатывать положительный образ современного героя-труженика?).

— Да вы поймите, — едва сдерживаясь, говорит он Пшеничникову, — этот ваш труд, если отправить его, — он нас всех дискредитирует. Конечно, это привлекательно: одним махом семерых побивахом, в одну формулу втиснуть весь мир. Но, видите ли, вам не приходило в голову, что человек имеет один-единственный способ познания: сравнить нечто неизвестное с тем, что он уже знает. Другого метода нет. А с чем сопоставить мироздание, с чем сравнить ВСЕ?

И этот псих — то ли вдруг проснулся, то ли дошло до него, он даже, кажется, охнул:

— Да? Но ведь тогда, значит, мир непознаваем?

— Закон диалектики: переход количества в качество. К громадному массиву N прибавляем единицу — и весь массив надо пересчитывать заново, потому что увеличение на единицу, может быть, дает качественный скачок. Физики, кстати, так и делают: малейшее изменение краевых условий — решается новое уравнение состояния. Но в частностях наука довольно сильна, — злорадно сказал Путилин, дивясь: надо же, как человек мучается за Вселенную! Тут разрываешься между маленькой станцией и совсем уж малой долей мира — Вичкой, а этот — Вселенная, и никак не меньше!

— Почему до сих пор мне никто этого не сказал?

Глеб смотрел на Пшеничникова и должен был сказать ему, что на станции тот больше работать не будет, что по выводам аттестационной комиссии его уволят, — и не любил этого беднягу за то, что должен был плохо с ним обойтись. Он так жену свою теперь не любил — за то, что должен был бросить ее. Эта Вичка — она что-то с ним сделала, он лишился твердости, уверенности в каждом своем безошибочном шаге. Эта любовь в нем — как инъекция робости. Нет, любить — это можно только в стадии беспомощных юнцов, молодых специалистов, это им уместно выпучивать глаза и ничего не понимать. А когда зрелый человек, хозяин станции, начнет выпучивать глаза и ничего не понимать — это стихийное бедствие для народного хозяйства. Нет, эта поза — разинув рот — не к лицу Путилину, у него для этого слишком ответственная должность, и надо с этим кончать!.. Но — за пределами умопостигаемого — на самом пике, когда уже нужно падать обратно, скорость нуль, — эта немыслимая Вичка не может примириться, она хочет оторваться от сил тяготения и вознестись, но как это сделаешь, никак не сделаешь, но она не хочет сдаваться, она (как копьемет, разогнавшись, пускает копье) исторгает из самого сердца нечто, не подлежащее силам возвращения, это летучее исходит больно, так что она начинает давиться, в горле клокочет, и вот уж она рыдает, стискивая его плечо, втираясь в мякоть мышц, как в почву, лбом, втираясь… а он не умеет разверзнуться, чтобы впустить ее, и только прижимает ее к себе плотнее, чтобы помочь, помочь… Спрятать. А после она глядит, глядит на него с каким-то даже ужасом и недоверием, а лицо еще мокрое от слез рождения ТОГО, которое вверх… Оно отлетало и уносилось, этот посыл, этот импульс, это жертвоприношение высшим силам, дарующим такое, нестерпимое счастье, — о, не всегда, далеко не всякий раз, но тем и дороже…

Про увольнение Пшеничникову он не успел сказать — тот вышел из кабинета, настолько сраженный простой мыслью, которую сказал ему Путилин, что, кажется, с этой-то минуты он и шизанулся. Если допустить (с натяжкой), что до этого он был нормален. И хоть Путилин ничего ему не сказал насчет аттестационной комиссии, Пшеничников сам уволился. Бухгалтерия ему без обходного листа начислила расчет за двадцать пять минут. А через три-четыре дня гром среди ясного неба — дали станции несколько квартир. И Путилин настоял, чтобы трехкомнатную отдали Пшеничникову вдогонку. Ведь она была ему обещана давно. Народ сволочь — сразу зашевелились, справедливость сразу всех обуяла: дескать, как можно давать квартиру человеку, который у нас не работает аж с позавчерашнего дня. Рявкнуть пришлось: цыц! Послал Горынцева к Пшеничникову домой, пусть идет за ордером. А жена Пшеничникова и сказала: «Нам не надо. Мы и эту сдадим. Мы в деревню уезжаем!» Ну, народ совсем с толку сбился. Возможности отказа Пшеничникова их народная мудрость даже и не допускала. Отвыкли. Материалисты.

И вот, когда Пшеничников отказался от квартиры и собрался сдать свою прежнюю, однокомнатную… Короче, зашевелилась алчба в сердце. Это надо быть совсем уж юродивым, чтобы… Это будет тогда два Пшеничникова. Перебор. Там, в Москве, старинная квартира с громадной прихожей, и комната, которую снимала Вичка, уйдя от своего белобрысого музыканта, была у самой входной двери, так что их с дочкой существование никак не мешало быту хозяев. Дочку Глеб незамедлительно погладил по голове — по трогательным белым волосам (ах проклятый альбинос!), и руке опасно и сладко было прикасаться к столь нежной человеческой материи — ишь ты, отпочковалась от любимой плоти, ягодка маленькая…