Татьяна Набатникова - Город, в котором...

Размазня.

Рита нашла в его записной книжке адрес и написала сама.

Здравствуйте, Поля! Извините, что пишу вам. Полечка, у меня к вам большая просьба…

Ну и все такое. Ничего. Зажмуриться, перетерпеть и — ничего. Главное — плохой человек полностью включает в себя хорошего. И еще немножко сверх того.

Так вот куда ее вело, подталкивало, сужая концентрические круги блужданий.

Вот теперь, когда она очутилась в центре этих кругов, она наконец разом все вспомнила. Теперь можно завязывать ей глаза — отсюда она знает все дороги. Это сердцевина мира — исход. Пуп земли.

Избушка уцелела. (В ней был земляной пол, такой всегда прохладный и ласковый к босым ногам.) Нина вошла, старые запахи бросились к ней, как заточенные узники. Она узнала их.

Пустой топчан, когда-то застеленный тряпьем, ватником, шубой, ночевал на нем сторож.

Запавшее оконце, раньше в нем то муха билась, то пчела жужжала. На стене тогда был плакат — не уцелел — наглядное пособие, объясняющее устройство пчелы. Отдельно нервная система, отдельно кровеносная или какая-то еще. Все научно. Совершенно эта наука не пригождалась матери. Она просто любила пчел. А плакат висел для красоты.

Пчелы никогда не жалили мать. Они вверялись ей.

У Нины же в волосах, иногда запутывалась с лету пчела или попадалась в траве под босую ступню — и тогда горький яд растекался под кожей, было больно, но еще больнее за пчелу, напрасно погибшую, так уж устроены эти существа: если хотят причинить зло другому, так лишь ценою собственной жизни.

Мать говорила, пчелы не любят потных и грязных.

Не только живые, пчелы, но мед их требовал, чтобы вокруг все было чисто, тихо и СМИРНО.

Утрами ехали на пасеку вдвоем. Никаких слов. Босые ноги свисали с телеги, пятилетние, болтались, вокруг простирался весь мир. Хорошо было молчать.

Въезжали в лесок, ныряли в тень под крышу крон — и были уже у себя. Трава подступала к самой избушке, ковер ее нигде не протирался насквозь — даже у порога, даже на тропинке и тележных колеях.

Вот у этого плетеного, глиной обмазанного сарая распрягали лошадь, и она целый день паслась в лесочке, пчелы и ее знали как свою родню. Когда мать разводила дымарь, пахло лучше всего на белом свете.

Затаилась тишь в лесу. Все утонуло в ней. Лето — вот сокровенное место, родина человека.

Нина осторожно ступала, прослушивая этот уголок земли, из которого произошла ее душа.

Чувства все проклюнулись и затрепетали, как листья весной.

То-то же! Она знала, что это должно быть.

В детстве, как ни странно, Нина тосковала о своем прошлом. Да, сожалела об ушедшем времени. Текущий миг был всегда беднее прошедшего. И она лишь наполовину принадлежала настоящему, а наполовину удерживала всеми чувствами то, чего уже не было. По прошествии же времени этот, бедный, миг становился предметом сожаления и тоски — наступал его черед, — а новый миг опять ни во что не ценился. И получалось, настоящее стоило дешево, а прошлое дорого. А может, так оно и было: каждый предыдущий момент был богаче следующего, ибо возможности чувств истощались с каждым годом и днем, и вот после двадцати пяти наконец все возможности чувств исчерпаны, настоящее неощутимо, а прошлое уже все допрожилось и опустело — и вот становиться теперь Нине в ровный круг забот, одинаковый изо дня в день. Получалось, юность похожа на переходный процесс в электрической цепи: включили — и в начальное время, пока не установится режим, развиваются инерционные напряжения. Или у летчиков — стартовые перегрузки. Все, Нина, твой старт закончился, и ты ничего больше не почувствуешь!

Да неужели так?

Но вот она здесь, на заброшенной пасеке своего первоначального времени, и это, оказывается, та единственная розетка, в которую только и могло безошибочно вставиться ее существо. Она включилась, она подсоединилась к миру. И снова, как в юности, пошел переходный процесс: перегрузка чувств. Вот почему ее тянуло в эту сторону. Птица знает, куда ей лететь.

А сторон много, неведомых оконечностей, где огороды спускаются в лог, в укрытие речных лозняков, сколько изгибов русла в ивовой чаше — на каждого человека найдется свое заветное местечко, своя розетка, через которую он тоже может «подключиться».

По чужим местам Нина с детства стеснялась слоняться — как брать чужое. На неизвестной окраине она всегда замирала, чтобы не спугнуть своим вторжением тишину и биение здешней жизни. Да, у каждого человека должен быть его собственный кусок земли, на котором будут проходить его дни, полные вещего смысла, не иначе, — а то как бы он мог смириться с участью провести шестьдесят-семьдесят однообразных лет и умереть на том же месте, где родился, у старых черемух, у кривых прясел, где сушатся на кольях стеклянные банки и крынки, а куры опьянели от жары и пошатываются, а кусты смородины покорно пылятся под забором.

Что же это за вещий смысл, который позволяет людям прожить всю жизнь, не замечая убожества предметов и обстановки? Этого она и по сей день не знает.

Нина за собой всюду теперь таскала Руслана — добавочный прибор при взгляде на мир. Ребенку откроется больше.

Заглядывает Нина ему в глаза, а он смотрит туманным взором на призрак лета и сам становится, как вся природа, расплывчатым, неуловимым. А как же вещий смысл? Вот снова в который раз отправляются вдвоем все в ту же сторону мира (еще не набрели на пасеку; еще даже не вспомнив о ней, но, видимо, уже предчувствуя ее). Вот улица остановилась, осталась стоять, глядя вслед, а проселок побежал дальше один. И Нина с Русланом по нему.

Несколько раз они видели в этой стороне цыгана. Он пас в пролесках своего коня и пел, поддавая голос, как мяч, в небо. Голос выпрастывался из глотки без малейшего усилия.

Однажды они столкнулись на тропинке, и Нина уклонила взгляд до его бронзовой груди. Он ходил по пояс голый, и грудь была такой ширины, что Нина могла бы дважды к ней прислониться. Под кожей кишели мускулы. Цыган ласково засмеялся, глядя на Руслана.

В другой раз он сказал ей как старой знакомой:

— Давай покатаю твоего пацана на коне.

Руслан испугался и спрятался за ее спиной. Горожанин, не знает спасительной силы родины. Одна мать ему родина и спасение, спрятался за подол. А Нина тут ничего не боится. Тут ее дом.

— Ты работаешь в конюшне?

В этом краю — дома — можно всякому встречному говорить «ты». Здесь нет чужих.

— Я?! — удивился цыган. А потом засмеялся — ему показалось это смешным: он — работает. Он живет — разве этого мало?

Потом он для них с Русланом спел. И сплясал. Говорил без умолку. Его отец купил тут дом. А жена его будет красивой. А пошла бы ты за меня? И смеется, скаля белые зубы. А я бы тебя взял.