Татьяна Набатникова - Город, в котором...

Он видел нищего мальчика лет шестнадцати, с больными ногами. Мальчик появлялся утрами во дворе — желтоглиняном, без растительности — не российском — и тоскливо, жалобно вопил: «Батерки!» Это значило «бутылки» — единственное русское слово, необходимое ему для жизни, но и его он не мог одолеть до конца. Он шел от двери к двери и звонил настойчиво до тех пор, пока ему не открывали. Даже в ту дверь, откуда ему месяцами не доставалось ни бутылки, он звонил каждый день. Откроет ему рассвирепевшая хозяйка, а он ей смирнехонько напоминает: «Мадам, батерки!»

Он видел учительницу, которая на первом уроке спрашивала:

— Дети! Какие слова мы говорим первыми?

— Мама! Папа! — дружно шумели дети.

— Нет! — отвергала учительница.

— Баба! Деда! — начали гадать.

— Дай! — предположил кто-то.

Учительница все отметала и уже начинала сердиться на непонятливых, а потом громко отчеканила:

— Наши первые слова: Ленин, Родина, Москва!

Любимая Севина учительница, и первый его, первоклассника, урок.

Он видел Вовку Семенкова во дворе большого дома. Семенков привез новую мебель, у машины с опущенными бортами трудились грузчики. Такса была твердая, но ребятки на всякий случай набивали цену:

— Этажи-то высоченные. Договаривались, дом обыкновенный.

— А он что, необыкновенный, что ли? — не уступал Семенков.

— Ну, бывают потолки два сорок, а бывают и три сорок — разница есть, нет? — тянули ребятки одеяло на себя.

— Ты вот еще этот ящичек прихвати, чем лишний раз порожняком-то мотаться вверх-вниз, — не вступал Семенков в тяжбу, не слыша ничего сверх того, о чем договорились.

Ребятки потащили очередную порцию вверх, а он, хозяин, заплативший деньгами за свою праздность, пользовался ею сполна. Вот он, приняв форму моллюска, полез куда-то за свои костяные створки и бережно вынул из внутреннего кармана пиджака пачку ассигнаций, готовясь рассчитаться. А т о т или та, кем был сейчас Сева, просто проходил мимо, и ему (ей) стало физически тошно при виде мелькающей в глазах Семенкова цифири. О н (о н а) был, видимо, нездоров, страдал от малейшей нехватки — и сейчас е м у не хватало сию же минуту увидеть мужское доблестное лицо — хоть одно, в котором не мелькала бы цифирь расчета и выгоды.

Иногда чужое сознание порабощало его надолго. Вот он снова был женщиной, и по присутствию в е е цамяти Тракайского замка догадался, что это та, которая была в длинном плаще с капюшоном (хотя, возможно, воспоминание о Тракае хранилось не в е е, а в Севином сознании, и теперь уже не отделить…). Судья на бракоразводном процессе был интересный мужчина, ей хотелось произвести на него впечатление — на всякий случай, ведь о н а выйдет отсюда прямо на свободу и в полную новизну судьбы. Процесс был изящный: ни склоки, ни раздора, ни претензий. Судья сказал:

— Как жаль! Такая красивая пара.

Сожаление входило в его обязанности, но подействовало: е й вдруг стало обидно: гибнет такая красивая пара, а номер телефона судьи этого интересного уже занесен в ее записную книжку впрок — какая тоска, боже мой! — снова искать. А зачем, если все проходит, если вчера по телефону знакомый голос Юры Хижняка ответил про себя: «Его нет». И озираться теперь в автобусе, на улице: примерять к себе того, этого, и чем дальше, тем труднее подобрать впору: с годами все больше выбывает из встречного поиска. Выбыли — и ходят с успокоившимися впредь лицами, — решили жить уж так, как есть. Сошло, облезло, как краска с забора, ожидание, вопрос, предчувствие. Одной только ей, Полине (вот имя вскрылось: Полина), рыскать, как ненасытному зверю, искать поживы. А судья окончил дело и отпустил ее на свободу, даже не взглянув на нее, — и зачем тогда остался у нее в записной книжке его телефон? Юрка кончился, «его нет». И если они еще продолжают встречаться — так это от боязни резких обрывов. Каждое свидание как бы предполагает обязательность следующего, и эта обязательность уже вызывает взаимную зевоту, но ни один не отважится взять на себя: сломать эту плавную покатую линию отношений. «Его нет» — вот все, на что мы отваживаемся.

Сева предполагал, что мечта или воспоминание должны отличаться от текущего события: без подробностей и с освещением, как в театре: круг света, а остальное в сумраке. Но так и не смог зафиксировать на «деле» эти различия. Или сознанию все равно, где оно — в прошлом, настоящем или будущем, — или (снова приходится предположить) Сева всегда был при настоящем, свободно передвигаясь по оси времени.

И еще одно наблюдение: Сева мог присутствовать только наблюдателем, а смешать свое сознание с сознанием реципиента — для помощи ему — не мог. Впрочем, он и сам был беспомощен, и нечего было ему подсказать своему альтер эго, когда женщина рядом все больше западает в какое-то необъяснимое отчаяние. Женщина — Полина.

— Я умру — и ты скажешь мне спасибо за такой умный поступок.

— Что за чепуха!

Но она не слушает, не хочет утешаться.

— В выпускные экзамены в школе я готовилась целыми днями, а бабушка все звала меня поесть. Зовет — я не хочу. Она опять. А я как рявкну на нее! Бабуля моя вздрогнула, заплакала и пошла прочь…

(Вот пожалуйста вам — и при чем здесь бабушка-то? Ох надоело!)

— Она меня в лес водила: за цветами. Понимаешь ли ты это или нет — за цветами! Не за грибами, не за ягодами. Не жрать, ты понимаешь ли это? Мне пять лет было, она возьмет меня за руку и ведет в лес, и мы там цветы собираем весь день. Ты понимаешь ли это? Она у меня из крестьян, она неграмотная была, у нее родилось шестнадцать детей, она последние годы все по стеночке ходила, чтоб ее незаметнее было. Мы сволочи, ты понимаешь ли это! — Она вдруг расплакалась и отвернулась к стене, а о н растерялся и стал гладить ее плечо для утешения. — А родители мои у нее иконы выкинули, — всхлипывала, — так она ничего, и так ладно, встанет ночью на колени и на пустой угол молится, а я вот теперь выросла — любовница, стерва, сволочь, — и спрашивается, на кой черт тогда она меня за цветами водила?

И ревела, ревела, даже с подвывами какими-то — по бабушке своей или черт ее знает по ком, а соседи за стеной, пожалуй, не дышали, прилепив ухо к полому резонатору таза или кастрюли, и надо рвать от этой Полины когти, пока не встрял в какую-нибудь историю…

— Ну, ты только тише, тише… — просил он.

— В любви!.. — всхлипывала. — Как свинья в грязи. Как муха в варенье, запурхалась. Стыдно! Ты не чувствуешь, как стыдно, а?

— Ну чего стыдного-то, а? — испуганно бормочет он.

(Сева узнал его: Юрка Хижняк…)

— Любовь эта самая. Ты не замечал, как это стыдно — любовь?

Пожимал плечами, боялся что-нибудь невпопад сказать.

— На морде воровство написано! Заведующая отделением смотрела на меня, смотрела, никак понять не могла, что же ее во мне так возмущает. Потом остановилась на губной помаде: слишком, говорит, цвет устрашающий, дети пугаются, да вам и не к лицу!