Алексей Варламов - Стороны света (сборник)

Буранов умолк, застыли и подернулись поволокой его глаза, и совсем другим, покровительственным тоном он сказал:

— А насчет бензина скажи Вовчику. Пусть им даст. Ради тебя.

Он повернулся и ушел, а Катя так и осталась растерянная около его чудного дома с резными ставнями и коньком на крыше.

«Он очень несчастлив, — подумала она вдруг, — и очень хочет убедить всех и себя прежде всего, что ему хорошо. Бедный, бедный. И все они тут какие-то ненормальные».

Был тихий, теплый вечер, море лежало недвижимое, отражались в воде облака, гонялся за мушками мелкий хариус, несколько раз показалась недалеко от берега голова нерпы, пролетели утки, и странно было подумать, что в этом мире кто-то может тосковать, страдать, делить, когда было столько всего вокруг — хватит на всех и на вся. Катя шла вдоль самой кромки воды по камням и вдруг поймала себя на мысли, что не чувствует себя одинокой, ей дано дотронуться до таинственной жизни, но все равно была в этой очарованной природе печаль. Солнце зашло за гору, но сумерки наступили не сразу. Еще долго отражала вода темно-розовое сияние облаков, почти за километр были слышны голоса людей на метеостанции, и совсем далеко в горах сухо прогремел выстрел. Пора было возвращаться к дому, но она все оттягивала и оттягивала этот момент, смотрела на воду и дымку дальнего берега, казавшуюся отсюда высокой дубравой, и вдруг подумала, что никогда этот вечер не повторится. Медленно уйдет за огромную лесистую гору и нагрянет с моря ночь, но эта мысль принесла не слезы, а странное смирение и чувство покоя.

Одоевский с подозрением посмотрел на бочку, выслушал путаные Катины объяснения про фонды лесничества и быстро сказал:

— Деду про бензин ни слова. Бочка останется тут, и я тут буду заправляться.

Потом взглянул на кряхтевшего хмурого Курлова.

— Ты что это, Гнатич, жалеешь какую-то паршивую бочку бензина? У тебя ж их — во!

— Да, жалею, — отрезал Курлов.

— Гнатич, — широко улыбнулся Одоевский, — чай, мы природу от тебя охраняем, должен же и ты внести посильный вклад в охрану озера Байкал. А то живешь, живешь, только и знаешь, что брать, а отдавать кто будет?

— Озеро, — проворчал Курлов, — вот погоди, осень настанет, оно тебе покажет, какое оно озеро. Че тут отдавать-то? Само все делается. Что ж я, по-твоему, у воды буду жить и не напьюсь?

— Много вас развелось — пить скоро будет нечего, — вздохнул Одоевский.

— Нас-то как раз немного, — сказал Курлов неожиданно зло. — Мой дед и отец тут жили и никаких лицензий не знали. Жили, и все. И я б так жил, и Сашка Дедов — мы б друг другу не мешали. А вот такие, как ты, понаехали отовсюдова. Сталкивают всех, перессорили. Интеллигенты! Им, вишь, в городе жить не ндравится!

— Так ведь и начальник твой из той же породы.

— Он хоть не трепло собачье, как ты.

— Эх, Гнатич, убогий ты человек. Тебе меня все равно не понять, а потому и обидеть меня ты не можешь, как ни старайся. Ты мне лучше скажи: правду говорят, будто бы ты бабу свою в Иркутск сплавил, чтобы с тещей любовь крутить?

— Дурак ты, Москва, — сказал Курлов обиженно. — Она там сейчас каператив строит.

— Никак, уехать надумали, Гнатич?

— Ну.

— А не жалко?

— А че тут жалеть? Че жалеть-то? — обозлился Курлов. — Живешь как скотина, а я по-людски хочу, с квартиркой, с водой горячей, сортиром теплым. Понял? Это тебе все — тьфу, голь перекатная. А мы уж сколько так живем?

— Так, значит, ты слабину-то дал первый?

— Здесь подыхать будешь — никто за тобой не приедет. И похоронить толком не похоронят.

— Да рано вы о смерти думаете, Владимир Игнатьевич, — встряла Катя. — Вы еще всех нас переживете.

— Все под Богом ходим, — строго ответил Курлов.

— Это да, — легко согласился Одоевский. — Ну спасибо тебе, Гнатич, за топливо. Иди с миром и больше не греши.

Вовчик чертыхнулся и ушел в дом.

— Ну, Катька, — сказал Одоевский и щелкнул пальцами, — теперь мы с тобой богатенькие. Хочешь, прямо сейчас на Ушканы махнем? Там нерпы пропасть, а берег мраморный.

— А гора налетит?

— Гора, — усмехнулся Одоевский, — горы ты не бойся. Кому суждено быть повешенным, тот не потопнет.

С Одоевским Катя виделась теперь часто. Москвич давно оставил снисходительно-насмешливый тон, сидел допоздна в ее светелке и говорил, говорил до тех пор, пока она его не выпроваживала. Он уходил, всем своим видом показывая полное желание остаться, а Катя, смеясь, его гнала и страшно шептала, что он компрометирует ее в глазах Алены Гордеевны.

— Катюшка, да все знают, что ты моя любовница.

— Уходи, я устала, спать хочу.

— Катенька, там темно, страшно одному плыть.

— Тогда спи на коврике с Динкой.

— Какая ж ты все-таки жестокая!

Иногда они ссорились, и Одоевский клятвенно заверял, что ноги его больше в этом доме не будет, и говорил, что знает одну бурятскую вдовушку в Онгурене, женщину бедную, но великодушную, и в ее доме есть место для его оскорбленного сердца, но через день после этой тирады снова появлялся. Катя привыкла к нему, и только было ей досадно, что Одоевский вечно один.

— Где же ваш друг Бабин или как там его, я забыла?

Москвич глянул на нее проникновенно и покачал головой:

— И думать о нем забудь, моя ясынька. Дед — монах, Илья Муромец, он в тайге силу копит и ни на что не отвлекается.

— А ты что ж не копишь?

— Я устал уже, Катенька, и не вижу смысла, зачем ее копить. — Одоевский вдруг загрустил. — Я, Катя, человек конченый. Пробовал быть инженером — скучно стало, пробовал поэтом — не получилось, занялся политикой и за то пострадал. Подался в дворники, потом в истопники, все на что-то надеялся, писал, размышлял, философствовал, был хорош собой и нравился дамам. Потом сам себе надоел, бросил все, уехал из Москвы, чтобы жизнь познать, там был, тут был, это попробовал, на другое поглядел — везде одно и то же. Ничего-то из меня не вышло. Живу покуда здесь, а надоест — махну в Америку.

— Зачем в Америку-то?

— Да незачем, — согласился Одоевский. — Но только ведь тут через пару лет Буранов все краны перекроет и хуже, чем при коммунистах, станет. Не повезло мне. Не в то время я родился. Родители мои князьями были, и век у них был счастливый, а нам что досталось? Одни объедки.

Когда он принимался жаловаться, Кате становилось скучно, даже как-то неприятно, и, чувствуя это, Одоевский усмехнулся:

— Да что тебе говорить? Прав Сашка — у тебя одна мысль: как бы замуж поскорее выйти.

«Врет», — спокойно подумала Катя.

А Одоевский, не сводя с нее испытывающего взгляда, едко продолжил:

— Выйдешь в конце концов за барина здешнего, подарит он тебе шубу от щедрот своих, два месяца будешь счастлива, а потом заскучаешь и начнешь изменять ему с Вовчиком.