Валерий Зеленогорский - В лесу было накурено... Эпизод IV

Итак, букет попал к левретке, сделавшей прыжок в сторону своего счастья.

Всем, кроме невесты и собачки, стало весело, так как расчет у них оказался противоположным.

Собачка по годам была пенсионеркой и замуж не собиралась, последний кобелек был у нее давно, и она уже не помнила, чем это пахнет.

Хозяйка собачки тоже занервничала, но букет требовал действий.

На следующий день из клуба привезли кобелька, который по молодости перестарался и затрахал животное так, что ночью оно околело в сладких судорогах. Ночь брачная у людей была менее драматичной: жених оказался крепким молодцом, но неожиданно у него развилась аллергия на апельсины, и к утру он опух до неузнаваемости. Невеста, проснувшись, не узнала его.

С того дня у них не заладилось: после трех дней и ночей с опухшим и ноющим мужиком они разругались вдрызг, девушка вернулась в Филевскую пойму на старый диван.

Погоревав до вечера, она собралась и поехала в клуб «Лето» на поиски охотника на свою дичь. Что-то в эту ночь в облике было не то: дресс-код и фейс-контроль она не прошла (эти иностранные слова придумали геи, чтобы унижать натуралов и мстить им с помощью этих штучек).

Она вернулась в свой Волгоград, где и работает до сих пор в магазине «Ткани», по выходным посещает тир «Динамо», где с упоением стреляет по мишеням из журнала «Forbs».

У жениха все сложилось иначе: после смерти собачки жены замминистра умер и сам хозяин, а он женился на вдове и теперь у него другой горизонт.

Карлик, играющий на литаврах в оркестре, букет не ловил. Он был уже немолод, и надежд устроить свою жизнь у него не было.

В молодости он был женат на арфистке, крупной, как ее инструмент, но звучала она совсем не арфой, а визжала, как сломанная флейта из ДК. Жизнь их не сложилась из-за несовместимости и отсутствия гармонии.

Дуэт арфы и литавров еще не сочинил ни один композитор.

Букет карлику был ни к чему — он привык жить в тишине, это единственное, что он любил после своих барабанов.

Он поймал букет и решил незаметно перебросить его дальше, но по закону бумеранга букет попал к арфистке. Круг замкнулся, в этом варианте все счастливы, и гроб от Луи Вюиттон остался для другой истории.

В 96-м году выбирали больного Ельцина, шансов у него было мало, вариант, что коммунисты придут всерьез и надолго, брезжил на горизонте. Зарецкий, бизнесмен, торгующий дорогостоящими эмоциями (он продавал произведения искусства и антиквариат), чувствовал задним умом, то есть жопой, что его клиенты при большевиках уедут к другим антикварам в Европу и дальше или поедут на Колыму, где Куинджи и Машков им понадобятся меньше, чем теплые носки.

Сам Зарецкий коммуняк не боялся: он их знал хорошо и был уверен, что с его опытом организации выставок их достижений он не пропадет, но входить еще раз в эту речку-вонючку не хотелось — нынешние клиенты тоже говно, но платят и не воспитывают.

В марте, перед выборами, он пошел в немецкое посольство, заполнил анкету и подал на ПМЖ в Германию как жертва нацизма. Подал и забыл — в памяти остался только один эпизод на собеседовании в немецком консульстве.

Их, человек 20, собрали в комнате, где вместе с выходцами из Средней Азии, Молдовы и Украины он слушал инструкции сотрудника консульства — молодого человека, заложившего руки за спину и раскачивающегося с пятки на носок, выкрикивая команды:

— Эмигрант обязан то, обязан это…

Этому типу не хватало только начищенных сапог, пенсне и хлыста. Зарецкому на миг показалось, что перед ним не потомок Вагнера и Гегеля, а внук ветерана рейха, инструктирующего население на оккупированной территории. У Зарецкого подло зазвонил телефон, он поймал взгляд немецкого друга, полный ненависти и презрения. «Почему этот господин с телефоном и пальто за 2 тысячи у. е. пытается выехать в фатерланд и обирать немецких налогоплательщиков?» — читалось в этом взгляде.

Зарецкий взгляд выдержал и мысленно послал гуманиста далеко-далеко в долины Рейна с членом наперевес. Сдав документы, он обо всем забыл и стал жить в условиях развитой демократии. Ельцина выбрали, голосуя сердцем, а сердце у народа доброе — пожалели пожилого человека: чего менять шило на мыло — так и до веревки к мылу недолго.

Бизнес воспрянул, еще больше стали покупать Айвазовского и Климта, мели все подряд, такой тяги к искусству не было со времен раннего кватроченто. У людей, воспитанных на иллюстрациях в журнале «Огонек», появились деньги, они покупали старых мастеров и особенно салонную живопись XIX века: пейзажики с домиками и коровками на горизонте.

Аукционы и антикварные салоны собирали толпы людей, хватающих все подряд, дела шли хорошо, и тут грянул миллениум, в тот год все сошли с ума: одни ждали конца света, другие — Золотой век, не понимая, что все уже случилось и у тех, и у других.

31 декабря в почтовом ящике Зарецкий нашел письмо из немецкого посольства, где торжественно и официально сообщалось, что правительство Германии принимает Зарецкого и его семью на ПМЖ.

Жена, прочитав письмо из посольства, стала склонять Зарецкого покинуть родину ради детей. Их было двое: девочка, студентка МГУ, не желавшая ездить на «девятке» на учебу, и сын семи лет, малолетний рокер, слушающий гитарные рифы Д. Хендрикса и Ван Халена. Мама желала ему добра, водила его в театры и на выставки, где он вежливо молчал, слушая плейер на «Щелкунчике». В Большом театре он пукнул так, что балерина сбилась с ноги, и его больше не водили из-за полного отсутствия интереса к святому искусству.

Последней каплей стало посещение ТЮЗа, где давали «Незнайку», хит сезона. Мальчик так смеялся над противными дядьками и тетками, притворяющимися детьми, так визжал и хрюкал, потеряв всякий стыд, что его вернули к Симпсонам с Бивисом и Батхедом. Зарецкий подсовывал наследнику своих любимых Жюль Вернов и Куперов, а сынок шпилил в «Контрстрайк», шарил по порносайтам в рискованных чатах, разговаривал с людьми, используя не язык Пушкина и Гоголя, а слова, которые приличные дети не употребляют. Вот такого мальчика мама хотела увезти в Германию и дать ему классическое образование в закрытой школе, где ему выбьют из головы этот мусор с немецкой основательностью.

К октябрю формальности завершились, и семья Зарецких двинулась на тучные германские нивы. Дочь не поехала, отказалась менять Москву на провинциальный Штутгарт, где ей делать, как она считала, нечего. Зарецкий-папа тоже так считал, но жена настаивала: надо иметь открытую дверь на Запад, если на родине станет невмоготу.

Зарецкий помнил семидесятые, когда люди уезжали навсегда, как на смерть, — сколько раз он провожал в Шереметьеве семьи друзей и наблюдал это отчаяние, но сейчас все было буднично, без надрыва, пограничник пожелал счастливого пути без ненависти и интереса. Всего десять лет прошло, а все стало другим.