Ладислав Баллек - Помощник. Книга о Паланке

В моменты тишины до площади доносится звук органа. После литаний — майских послеобеденных богослужений, — как исстари повелось, каждое воскресенье в это время в большом католическом костеле венчали.

В общем, до тихой и пустой площади доносились ближние или более отдаленные звуки из мест, мимо которых паланчане действительно не проходили мимо: с футбольного поля, из кафе и костела, — что всегда были для горожан предметами самых оживленных и приятных мыслей и разговоров.

По-видимому, «представления» и на стадионе, и в костеле закончились одновременно. Огромный колокол левой башни, меньше поврежденной во время войны, раскачался и спугнул с обеих башен стаи голубей. Низким, глубоким голосом (и за своего собрата с правой башни, которого немцы уволокли вместе со священником, хотевшим воспрепятствовать им в этом) возвестил на всю округу вплоть до недалеких деревень, откуда приезжали эти желтые, пышно украшенные свадебные кареты и возы, что прекрасно отработанный свадебный обряд закончен и что Аничка К-ова и Янко Б-ски с этого момента супруги и могут производить на свет маленьких детишек.

Из-за цветов, густой зелени и крыш домов, которые так четко врезались в прогретое майское небо, синее и высокое, какое, по мнению здешних жителей, простирается только над их Паланком, сразу же раздался мощный коллективный рев. Голос вырвался из сотен глоток так неожиданно и непосредственно, словно у людей из гортаней вылетели пробки, которые должны были их вот-вот задушить. В этом реве было столько счастья и облегчения, что Речан пожалел, когда он не раздался еще раз.

Не успел он опомниться, как пустая площадь превратилась в муравейник, зашевелилась и зашумела, словно в стены ее домов ударила бурлящая вода и резкий ветер. Столкнулись два потока людей. От костела степенным шагом двигались пожилые горожане и маленькие детишки в летней праздничной одежде, а сверху валил, мчал вниз стремительный, гудящий, почти дикий поток людей помоложе, которые возбужденно беседовали друг с другом и живо жестикулировали. На углу два потока столкнулись, и Речан, сидящий на середине площади, заметил, что фигуры людей начали как-то пританцовывать, запнулись, одни замедлили шаг, другие немного прибавили.

После слияния люди разбились на группки и тронулись прогулочным шагом в длинный круговой путь по тротуару вокруг эллипсовидной площади. Толпа все гудела, с боковых улиц подходили новые и новые группы людей на традиционную предвечернюю прогулку, и вскоре образовалось двигающееся людское кольцо, плотное, непрерывное, ни минуту не останавливающееся на месте.

Вот это уже было традиционное паланкское воскресенье, ритм его сумерек.

В той настойчивости, с которой паланчане целыми часами ходили вокруг площади, часто несмотря на духоту или дождь, по всей вероятности, скрывалось убеждение, что в этом движении, в этом замкнутом круге есть какой-то более глубокий или высокий смысл. Оно, видимо, как-то успокаивало: так бывало каждое воскресенье, в праздники, зимой, летом, почти в любую погоду. В этом крылось упорство, символ их жизни, человеческой жизни вообще, это была иллюстрация определенных законов, привычек, таланта, веры, темперамента, воспитания, отражение тайной и явной жизни, жестокого прошлого и неясного будущего. Явление очень типичное для города тех времен. Эта ходьба по кругу выражала потерянность, стремление слиться, мечту понимать дела земные и неземные. Прежде всего мечту. Но и радость и надежду, а равно грусть и безнадежность. Эта толпа, замкнутый круг людей, как будто чего-то выжидала, подстерегала и ни на что другое не обращала внимания. Она крутилась против движения часовой стрелки от света до темноты, часто до самой ночи, при зажженных фонарях, и все не редела. Этого нельзя было бы объяснить лишь каким-то желанием движения и прогулки. В этом был и должен был быть более глубокий, даже очень глубокий смысл. Это была не прогулка, нет, нет, скорее странствие. Люди поддавались — может быть, бессознательно — мечте дойти куда-то, от чего-то избавиться… Или найти? Чем-то наполниться? От чего-то отдохнуть?

Да, определенно что-то их радовало и успокаивало. Иначе они не были бы способны на такое. Привычка? Но какой же в ней смысл? Горечь. Уверенность. Что-то от вечного и безошибочного движения человеческого сердца. Упорство. Страх. Запутанность. Решимость. Все плохое и неприятное прогнать, уничтожить и закопать. А с этим другим заговорить и вызвать. Движение по кругу было сознательным и несознательным, естественным и простым, ясным и неясным, прекрасным и зловещим, свободным, но и связанным, завораживающим и таинственным, горьким, воодушевленным, механическим, стихийным.

Кто видел подобное в первый раз — тот ужаснулся, непонимающе оглядывался, и, хотя это движение поначалу казалось ему странным, постепенно оно захватывало и его.

Если человек после нескольких часов ходьбы выбирался из людского, двигающегося по кругу кольца, он чувствовал прилив энергии и в то же время смирение. Новая неделя могла начаться. Паланчанин был готов ко всему, он осознал право на свою жизнь, решимость, энтузиазм, веру и охоту преодолеть все заботы и дожить в полном здравии и счастье до следующего воскресенья.

Речан высидел в скверике посреди площади до того момента, когда зажглись уличные фонари. Все время он с любопытством и недоумением смотрел на поток людей и пытался понять смысл этого движения.

При входе на Парковую улицу он увидел на другом ее конце возле парка невысокого мужчину с козой, направляющегося к зданию бывшего почтамта. Он уже слышал кое-что об этом человеке, якобы сумасшедшем, выдающем себя за графа Мандарина.

Дома оказалось, что жена с дочерью еще не вернулись. Он поскорее лег и постарался заснуть, чтобы уйти от неприятных мыслей. Долго ворочался, однако возвращения женщин не дождался. Может быть, как раз в минуту, когда глаза его сомкнулись от усталости, их коляска только выезжала с курорта. Это было незадолго до полуночи.

Над тихим, молчаливым ночным краем сиял огромный свод светло-синего звездного неба, словно откуда-то из-за горизонта его освещали мощные дуговые лампы. Дорога белела, выбегая из одной деревни и вбегая в другую, уже темную, и деля ее, как нитка — черный глиняный кирпич. На дороге вдалеке виднелись несколько велосипедов, кое-где — автомобиль, мотоцикл и несколько легких колясок.

У одной, освещенной с боков желтоватым светом двух разукрашенных медных фонарей, гарцевали два всадника. До самого города. Там они помчались вперед и свернули в освещенные ворота казармы. Коляска замедлила ход, прогрохотала по улицам и остановилась на Парковой перед особняком Речана.