Ладислав Баллек - Помощник. Книга о Паланке

Волент Ланчарич стоял и смотрел на вечерний город. Последние лучи заходящего солнца освещали бронзовую голову вечного юноши на здании гимназии. Он торчал, как мачта затонувшего корабля. Мчался вдаль с какой-то тайной миссией, цель которой была известна ему одному. Он бежал в мир.

Паланк гордился своей гимназией, она украшала его, скрывая не только темные стены старой тюрьмы и зловещего столичного управления, но и самую незначительность города, его скуку, консервативность, тщеславие, жестокость, вероломство, сомнительный блеск и подлинную нищету. Город отличался особой южной красотой, но был в то же время захолустным и совсем заурядным. Не для собственных обывателей, конечно, и не для Волента Ланчарича. В его представлении он был прославленный, столичный, богатый. Ему, как и всем типичным паланчанам, была свойственна жажда значительности, присущей чиновникам, и званий, обладателями которых были в свою очередь люди в форме. Столичное управление не давало никому спокойно спать, оно было символом власти и важности, именно такой, о какой в этом городе все мечтали.

Здесь жили чрезвычайно спесивые люди. Ланчарич мечтал, что сумеет когда-нибудь жить с ними как равный, но сам ненавидел их из-за этой же спеси. В крови у всех, и в его тоже, дремала старая, темная и безумная королевская Венгрия, которая презирала неблагородных и несостоятельных. Здесь считалось неприличным заговорить с бедным нечиновным человеком и не считалось зазорным дать ему по физиономии, обмануть его, облаять, соблазнить его жену, унижать на каждом шагу. Бедняк здесь не имел цены, он испытал это на собственной шкуре. Поэтому он — Ланчарич — должен что-то значить в этом городе! Но и разбогатевший здесь, он знал это прекрасно, не имел особой цены, если не приспосабливался к барскому образу жизни тамошней знати. Такое отношение к простым людям здесь было столь распространено, что коренной паланчанин никогда не осознавал его как нечто недозволенное и чудовищное. Даже потом, когда времена изменились, паланчанину надо было иметь очень доброе сердце, чтобы отказаться от подобного взгляда.

Город лежал, укрытый в зелени, расцвеченной огоньками. Под ними кишмя кишел муравейник. Весь город лихорадочно комбинировал, бурно дышал, вращая своими полоумными глазами.

Из щелей вылезали пауки. Каждый перед ними почтительно отступал, глядя на них как на маленькие существа, которые возникли из крошек и кусков разбросанной материи, из которой Творец создавал будущий человеческий мозг. Из-под густой освещенной зелени Воленту Ланчаричу слышался грохот колясок, стук подков, шум больших черных автомобилей, музыка из ресторанов, парков и садов. Русло реки светилось. Оно отделяло мир людей от мира лягушек, пресмыкающихся, комаров, сверчков, кузнечиков и прочей живности.

Даже здесь, наверху, Ланчарич чувствовал запах пыли, соломы, сена, хлеба, кукурузы, муки, отрубей, сирени, акаций, жасмина, роз, лип, фруктов, каштанов… Он чуял огонь, дым, перец, пряности, вино, винокурни, землю, лошадей, коров, усадьбы, арбузы, вокзал, мельницы, зелень, сухие стены города, дух пекарен, воды, но главное — запах сирени, белой, голубой, фиолетовой.

Он слышал голоса, поднимающиеся снизу, из-под зелени и сияния предвечернего времени, в высокое темнеющее небо. Он не мог отличить голоса женщин от голосов мужчин, голоса старых людей от молодых, умных от глупых… все сливалось в один гул, людской гул его любимого вечернего Паланка, и Волент внимал ему. Он поднимался, как стон тяжелой, раскаленной машины.

Огоньки на реке создавали впечатление парохода, скользящего по опасным водам.

В город, казалось, прилетали последние голуби.

И спустилась ночь, город утихал, но не переставал бодрствовать, только дышал осторожнее, чем города в глубине страны. Он лежал на демаркационной линии. Он не мог опомниться от ужасов, которые пережил. Он помнил каждый из них. И тот, который врывался некогда из недалекой турецкой крепости, где сейчас раскинулся большой акациевый лес. Из того пограничного «паланка», как турки называли свои деревянные крепости, по ночам к городу мчались те пресловутые всадники, чтобы поджечь водяные мельницы на реке и ровно в полночь загрохотать в городские ворота: БУМ! БУМ! БУМ! Волент Ланчарич спускался с «голгофы». Он чувствовал огромную решимость захватить этот город, отсюда, с высоты, он бросал ему свой вызов. Спускался с крутого косогора, чувствуя прилив невероятной силы и дикой энергии осуществить свой замысел.

Но как только он дошел до дому и свалился в кровать, им совсем неожиданно овладели те мысли, от которых он упорно бежал, его охватили совсем другие мечты, чем те, которым он предавался. Он с радостью снова выскользнул бы из дому и опять принялся бы убеждать себя, какой он молодец. Но сделать этого уже было нельзя.

— Мать его! — отвел он душу и повернулся лицом вниз.

Тщетно пытается он вырваться из ее ловушки… Рвется, рвется и… все больше запутывается. Влюбился в замужнюю женщину. Да и не просто в замужнюю, в жену своего мастера! Он знает — это просто бедствие, ничто в большей мере не поставит под угрозу осуществление его цели. Знает — и все-таки не может выбить это у себя из головы. Он теряет волю, поддается чувству, страстно мечтает о ней. Страсть буквально истомила его. Случилось то, на что он совсем не рассчитывал: не он, а она становится выше его на голову. Что его ждет? Это же сумасшествие. Он думает о ней непрестанно, у него в голове только она. Распрекрасно прибрала его к рукам, вот уж что есть, то есть. И он будет служить ей, как собачонка. Что останется от его планов, а? Он будет служить ей, как мастер, все время боясь, как бы не потерять ее расположения? Возможно ли, чтобы эта расчетливая бабенка имела на него столь сильное влияние?! А он-то считал себя неуязвимым: дескать, ни одна баба не заморочит ему голову… Да, влип по самые уши.

И сон не идет, хотя раньше он засыпал, едва добравшись до подушки. Ему нравились многие женщины, но ни одна не лишила его сна. Он, как мальчишка, не может дождаться, когда увидит ее, и она, как видно, это уже заметила — с тех пор как они тайком ездили осматривать то хозяйство, у нее всякий раз появлялись дела, когда им выпадало пообедать вместе. А он-то, господи, какой баран, надеется, что она снова соберется с ним в лес и предоставит ему новый случай, ждет, когда она придет на бойню, так, чтобы он мог поверить, что она пришла только к нему… Ищет каких-то намеков в ее словах, караулит ее взгляды и в то же время боится, избегает ее глаз. У него делается вид виноватого дурня, сопляка, который никогда не видел баб! Запутывается, запутывается! А ведь всегда умел владеть собой, мог приказать себе не касаться ничего недоступного, обходил за сто верст, чтобы попусту не мучиться и не стать посмешищем.