Уильям Стайрон - Уйди во тьму

— Сегодня танцы, — сказала Долли. — Похоже, ужин с танцами.

— М-м-м.

— О чем ты думаешь, дорогой? — спросила она.

— Ох, не знаю, — ответил он. — Ни о чем.

«О Господи», — подумала она. Все годы, что она знала его, он отличался тем, что болтал, разговаривал, — этим его талантом, возможно, и объяснялось их скорее однобокое общение. Она любила слушать, как он говорит, и была благодарной слушательницей, хотя часто, унесясь в мечтах, обнаруживала, что не столько вслушивается в суть того, что он говорил, сколько в интонацию, в мелодию слов, в то, как по-настоящему ласково он их произносит. Эксцентричная манера переиначивать слова в гротескные пародии, его восклицания «о Боже» или «о Иисусе», когда что-то было не так, исторгнутые в небеса с таким горячим и комичным пылом, и его особый юмор, всей тонкости которого она часто не понимала, — слушать этот непрерывный поток слов, вспышки восторга и иронических, осуждающих обвинений, таких точных, таких внушительных и умных, — она могла все это слушать бесконечно. И обычно она была согласна с ним. Он столькому ее научил.

Но теперь она забеспокоилась. Этот замеченный ею в последние несколько месяцев сосредоточенный и окутанный мраком неизвестности вид тревожил ее. Это означало, что он вскоре станет груб с ней — по крайней мере нетерпелив, — и она будет несчастна. Она решила взбодрить его. Она глотнула мартини — напиток прожег путь до дна ее желудка (она так и не смогла решить, любит ли мартини, и пила коктейли только потому, что их пил Милтон), — но, бросив взгляд мимо стоявших в центре цветов, она заметила его погруженное в раздумья лицо и подумала: «Беда, набежала и вскипела беда».

— Беда, беда, дорогой. В чем, дорогой, дело? — как бы между прочим спросила она. — Ты ведь можешь мне сказать.

— Ни в чем.

— Ты же можешь сказать мне, — повторила она. — Скажи Долли, — игриво произнесла она.

— Ни в чем, черт возьми, — сказал он.

Она не обратила внимания на эту грубость, надеясь с помощью мягких убеждений заставить его стать более милым.

— Послушай, сладкий мой, — пробормотала она, — будь помягче.

В этот момент сидевшая за соседним столиком рыжая толстуха с обнаженными руками вдруг откинулась на стуле и разразилась пронзительным громким смехом. Раздавшийся в этой атмосфере нарочитой воспитанности, он произвел такое впечатление, будто стая гусей ворвалась в церковь, и заставил всех на террасе повернуться, подняв ножи и вилки в воздух, в поисках источника смеха. Затем, увидев, что это знакомая женщина, у которой бывают подобные взрывы, они снова повернулись к своим столикам, понимающе кивая и снисходительно улыбаясь.

— Кто эта женщина, дорогой? — спросила Долли. Хотя их роман длился уже годы, они лишь недавно стали так легко появляться в Загородном клубе, и в этом новом, избранном и волнующе красивом кругу было много людей, которых Долли не знала. Согласно существовавшему в Порт-Варвике протоколу Долли была «дамой света», но никак не Загородного клуба. Она часто бывала здесь в качестве гостьи, но бедняга Пуки так и не сумел стать членом клуба.

Лофтис слегка улыбнулся.

— Это Сильвия Мэйсон, — сказал он. И помахал рукой. — Хелло, Сил.

— Милтон Лофтис. Как вы? — Учтивое тривиальное приветствие.

К ним подошел официант с веселой улыбкой и металлическим подносом, нагруженным тарелками величиной с крышку от мусорного ящика, которым он балансировал, неся на четырех пальцах.

— Заказываете, капитан Милтон?

Лофтис поднял на него глаза.

— Привет, Лютер. Как ты сегодня? Коктейли со звоном. Бифштексы на ужин.

Официант ушел.

Лофтис вдруг произнес:

— Я думал о Пейтон. — И допил свой мартини.

— О Господи, — сказала Долли. — С ней все в порядке?

Вообще-то ей было это безразлично. Пейтон, о которой постоянно говорил Милтон, была такой докукой. И часто, когда он говорил о ней — хотя Долли и старалась его понимать, — она чувствовала, не признаваясь себе в этом, не что иное, как ужасную ревность. Когда дети человека, которого ты любишь, знают, что ты «его любовница», это может вызывать у них беспокойство и опасения, и, пожалуй, ночами — раздумья, и Долли, предпочитавшая все упрощать, ненавидела Пейтон за то, что ощущает себя грешницей. Последние годы она по возможности избегала встречаться с Пейтон — только так и надо было поступать, — но она чувствовала, что даже на расстоянии девушка набрасывает тени запрета на ее озаренное нежностью и надеждами будущее. Милтон и я.

В сумерках он выглядел очень красивым: эта возбуждающая прядь седых волос цвета старого олова — вульгарный красавец с такой прядью никогда не мог бы носить ее с подобной грацией. А как он трезво рассуждает сейчас — она так любила, когда он был трезв, а это случалось не так часто; тогда его разум, столь бескомпромиссно оценивающий жизнь, понимающий всю трудность стоящей перед ними дилеммы, прекрасно сознающий то замечательное, что скоро ждет их, — этот трезвый, добрый разум обещал окружить ее пламенем своей любви — нежным пламенем, несущим благопристойное удовлетворение, как и мягкий, спокойный голос, казалось, обещавший: «Я буду о тебе заботиться. Можешь теперь не волноваться. Я покажу тебе, что такое любовь и правда».

Но говорил он про Пейтон.

— Что-то с девочкой не так. С тех пор как они расстались, она словно с цепи сорвалась. Понимаешь, я получаю эти ее письма, и они до чертиков меня волнуют. Бедной крошке так тяжело пришлось. Понимаешь, я советую ей… не принимать это близко к сердцу. Бедная девочка… я думаю на будущей неделе съездить в Нью-Йорк… поговорить с ней…

Долли было трудно сосредоточиться: глаза ее перебегали на другие столы; на женщину по имени Мэйсон, на толстых руках которой было с дюжину серебряных браслетов, гремевших, когда она ела; на скатерти, на серебро, на яркие цветы — на все создающее атмосферу роскоши и комфорта. А внутри, за большими стеклянными дверями, бесцельно бродили по двое-четверо молодые люди и девушки в ожидании танцев: молодые люди, неуклюжие и степенные, в новых смокингах, держались как взрослые, с независимым видом, а девушки смеялись и тянули их за руку или, приподняв длинные, до полу, юбки, делали одно-два па. Музыканты настраивали свои инструменты. Долли подняла глаза на окно на втором этаже, где, немного скрытая сильно разросшимся плющом, была комната Милтона — он жил теперь тут, лишившись дома. Его комната. В ее глубине, тонувшей в тени, она увидела знакомые вещи, слабо обозначенные умирающим солнцем: угол его итальянского письменного стола, лампы под абажуром, спинку стула — с его деревянной перекладины свисала белая рубашка, которую Лофтис, несомненно, надевал в тот день, играя в гольф, — и что-то нежно затрепетало в ее сердце. Его нестираная рубашка. И глядя на него сейчас — на это серьезное, крупное, честное (к тому же все трезво понимающее) лицо, — она подумала: «Он такой милый».