Уильям Стайрон - Уйди во тьму

Он вышел вслед за Элен. Она подошла к дивану и помогла Моди встать. Пейтон нагнулась и старалась тоже помочь Моди, но, казалось, только мешала, ибо Элен, резко отодвинув в сторону Пейтон, пробормотала:

— Пожалуйста, не утруждай себя. Не утруждай. — И повела Моди к двери.

Пейтон продолжала стоять у дивана, щеки ее горели, она молчала.

Дойдя до двери, Моди повернулась и помахала Пейтон и отцу.

— До свидания, дорогая Пейтон, до свидания, папулечка.

Пейтон помахала в ответ, он тоже поднял руку и, глядя, как они исчезают из виду, подумал: «Если бы, если бы…» Подумал: «Если бы она знала истинное положение вещей, если бы я тоже это знал, мы могли бы любить друг друга».

— Зайка, она даже не дала мне помочь Моди.

— Она очень расстроена, детка.

Пейтон взяла его за руку.

— Она ни слова не сказала, что хочет увезти меня домой. Просто взяла и уехала.

Он улыбнулся.

— Угу, детка. Я отговорил ее от этого.

Пейтон поправила ему галстук.

— Купи мне машину, — сказала она, — для колледжа Суит-Брайера.

— Ты еще слишком молода.

— Да ну же, лапочка, купи мне машину. — И оставила на его шее большое пятно от губной помады.

— Богачка, — сказал он. — Какую же машину?

— «Паккард», — сказала она. — Большой старый греховный «паккард» с открывающимся верхом. Красного цвета.

— О’кей, — ответил Милтон. — Он повернулся и направился к двери, подумав, что свежий воздух прочистит ему голову. На дворе, за подъездной дорогой, дождь уныло капал с деревьев. — Я об этом подумаю, — сказал он. — Беги и танцуй.

А сейчас, слушая мрачные рассуждения Честера Ла-Фаржа о войне и судьбе бакалейной торговли, он просто подумал, озаренный опрометчиво сделанным открытием, что в этом мире невозможно понять: что правильно, а что неправильно, да и вообще черте этим со всем. Что случилось, то и случилось, и что может произойти — произойдет , поэтому он заказал выпивку и прижался коленом к колену Долли, найдя спасение во всеобъемлющей логике детерминизма. Чувство стыда исчезло, и то, что произошло между ним и Элен, уже не казалось таким ужасным.

«Сын мой, большинство людей, — сказал его отец, — идут по жизни, — знают они это или нет, — с незрелым фатализмом. Только поэты и воры могут действовать по желанию, и большинство из них умирают в молодости».

К черту это тоже. Он чувствовал, что пострадал. Он выпил. Сквозь бесконечный монолог Ла-Фаржа пробился шепот Долли: «Как ты, мой дорогой?» — и Лофтис снова прижался ногой к ее ноге и заглянул ей в глаза веселыми и излучавшими желание глазами, словно показывая, что в его жизни вдруг появилась любовь и удовлетворенность вместо той огромной пустоты, которая существовала при отсутствии обоих.

— Вам может нравиться президент, — говорил Ла-Фарж, — но, ей-богу, вам не обязательно быть из одной семьи с ним.

Лофтис откинулся на своем кресле и громко расхохотался. Как и Долли, и миссис Ла-Фарж — они все трое, будто сговорившись, смеялись, раскачиваясь на каменных плитах словно трио карусельных коней.

Ла-Фарж понимающе оскалился и небрежно дернул вниз манжеты.

— Хе-хе, так вот… — начал было он, но тут с верфи далеко на реке раздался долгий и душераздирающий свист.

— Бог мой! — Миссис Ла-Фарж поднялась. — Уже одиннадцать часов. Чест, пора уезжать!

— Хорошо, куколка.

— Чарли, по-моему, все еще плавает, — сказала миссис Ла-Фарж. — Вы не будете так любезны, Милтон, проследить, чтобы кто-нибудь подвез его домой?

Лофтис поднялся.

— Но, Эллис, — великодушно произнес он, — я буду рад это сделать.

— Спокойной ночи… прощайте… прощайте.

Все родители отправились по домам: одни со своими детьми, другие просто с небрежно произнесенными просьбами, чтобы Лофтис не разрешал Джимми или Бетти слишком поздно возвращаться домой, — и они с Долли остались одни. Японские фонарики помигали и потухли. Лиловые тени накрыли террасу, бутылка у Лофтиса была пуста; луна величиной с золотой дублон, обрезанный с одной стороны, выглянула из-за набежавшего облака, небрежно бросила свой свет на реку, лужайку и легкие, как паутина, пряди волос Долли. Они сидели молча. Из леса раздался крик козодоя; они оба пристукнули комаров.

— Мда, — произнес наконец Лофтис, — никогда ведь заранее нельзя сказать, верно?

Долли опустила глаза.

— Что ты имеешь в виду, Милтон? — мягко спросила она.

Он взял ее руку.

— Непонятно, — сказал он, — кем ты кончаешь в этом мире.

Она подняла на него глаза.

— То есть?

— О, ничего. — Он слегка хмыкнул, опустошая стакан. — Просто я иной раз задумываюсь, для чего мы тут. Иной раз…

Он сказал что-то насчет «глубины», сказал что-то насчет «бесконечной ночи», а Долли, сонная, встревоженная, мечтающая о том, чтобы он снова ее поцеловал, думала, что Пуки никогда не стал бы говорить о глубине или о бесконечной ночи. Она знала, что Милтон снова поцелует ее. Ночь окутывала их ароматом сосен и травы, запахом моря, бескрайнего прилива за лесом, где под летней луной лежат, засыпая, раковины, камни и продукты моря. Они прошли вдвоем через пустой бальный зал к электрическому фонтанчику, где каждый из них глотнул воды. Лофтис нагнулся и, покачнувшись, поцеловал ее в лоб. В темном Музее гольфа, бросив Долли на диван, он сумел ею овладеть; странно было то, что, хотя она говорила: «О, сладкий мальчик», — он вспоминал «глубину… бесконечную ночь», тогда как дверь снова закрывалась, лишая света помещение и его нерешительные, лишь наполовину охочие руки.

Чарли Ла-Фаржу только что исполнилось шестнадцать. Он был среднего роста, приятной наружности, с коротко остриженными волосами, что в этом году считалось модным у учеников средней школы. По счастливой случайности он не унаследовал занудства своего отца, а унаследовал немного веселой непоседливости и темперамента матери. Это не делало его каким-то особенным, но по крайней мере он был добродушным. На этой стадии жизни среди его честолюбивых желаний было стать капитан-лейтенантом подводной лодки, а также руководителем джаз-банда, так сочетая эти две профессии, чтобы фривольность джаза не оказывала влияния на другую, более суровую сторону его натуры, а он часто размышлял о срочных погружениях подлодки и героизме, преодолевающем ужас глубинных бомб. Немало думал он и о женщинах, часто забывая о своих честолюбивых желаниях, и мысли его о женщинах достигал и порой такого накала, что он понимал: его настоящим и единственным желанием было лишиться невинности. Груди, ноги, бедра и прочее постоянно возникали перед его мысленным взором, едва угадываемые под одеждой и сводящие с ума, — тем более потому, что он в точности не знал, что представляет собой девушка, хотя четырнадцатилетняя кузина из Дарема по имени Изабел однажды позволила ему легонько положить руку на свое платье там, где были ее обескураживающе крошечные грудки. Летними утрами он просыпался в экстатическом жаре, чуть не сойдя с ума от смутных и перенасыщенных снов, обрывки которых застряли в его сознании, и он со стоном предавался пороку, за что отец тщетно отдубасил его в двенадцать лет, увидев, как слегка сотрясается платан, с которого стремительно взлетели в небо, пронзительно крича, воробьи.