Уильям Стайрон - Уйди во тьму

— Я поцеловала Моди, снова сошла вниз и посидела на лужайке с Пейтон и Милтоном.

Тут Элен умолкла, вспоминает Кэри, и, смутившись, отвернулась с видом человека, сказавшего: «Позвольте я расскажу вам одну историю», — и остановилась на полпути, потому что забыла, чем все кончилось.

Кэри нагнулся, прочистил горло и сказал:

— Итак, был момент, когда вы почувствовали настоящую ненависть… или злость и соблазн, как вы это назвали?

— Да, — сказала она, помолчав. — Да, думаю, что так.

— И вы считаете, что согрешили, потому что в озлоблении поддались этому соблазну?

— Частично, — ответила она, — частично потому…

— Но, Элен, — рассудил он, жалея, что она остановилась на этом, поскольку, чтобы рассеять наступившее с молчанием замешательство, он мог только лавировать, — Элен, это же, вы понимаете, не так страшно. У всех нас бывают мысли, которых нам стыдно. Да если бы мозги среднего человека — учтите: среднего — были представлены публике на обозрение, его бы в минуту до смерти забросали камнями. Конечно, в плане душевного здоровья, несомненно, хорошо было бы контролировать свои импульсы, избавляться от них, прежде чем искушение по-настоящему овладеет вами. Вы читали когда-нибудь Монтеня?

— Нет.

— Так вот, — произнес он, думая: «Перед тобой интеллигентная женщина и при этом весьма трагичная, но на самом деле это трагедия разочарования — возможно, по части секса, — и если тебе удастся сделать ее гуманнее и… Ну а дальше что?» — Так вот, — продолжил он, — добудьте его эссе и прочтите «О стихах Виргилия» — это о пользе изгнания демонов, прежде чем они заселят ваши мозги, это…

— Но выслушайте же меня, — прервала она его. — Разрешите мне рассказать вам! Разрешите продолжить!

— Ох-о.

— Так я могу вам рассказывать?

— Ну да.

Она продолжила свой рассказ, и он снова расслабился, в задумчивости глядя на нее. Действительно, странная женщина. И какая милая, прихожанка его церкви… и вся эта история насчет порочности. Это показывает, что, возможно, не все пассивны. Конечно, это так: познания в психологии заставили его поверить, что слишком сильное осознание порока является часто следствием инфантильных эмоций, — отсюда примитивный фундаментализм, особенно американский, который он презирал. Трусливый пуританин, считал он всегда, или трусливый фундаменталист, не желающий участвовать в церковном обследовании, использует дьявола в качестве козла отпущения, чтобы избавиться от необходимости позитивных действий. «Дьявол заставил меня, — говорит он, — и я отвернулся от примера Христа», и, следуя такому негативизму, способен совершить под солнцем любое преступление против человечности и разума. Но эта женщина казалась Кэри другой: несмотря на сумятицу в мыслях, в ней было что-то сильное, и искреннее, и ищущее, и это вызывало у него сочувствие. Она не хотела никаких заменителей. Никаких Монтеней. Право же, странная женщина — по крайней мере отличная от других. Что же до дьявола — это по-прежнему выглядело такой глупостью, но пусть у нее будет этот символ: в худшем случае — это ребячество. Его мысли ушли в сторону: он подумал о неоортодоксии, и ему иногда казалось, что он и сам нуждается в символе.

— Какое-то время я там посидела, — продолжила Элен. — Я вязала. Пришла Элла и ушла, унося чашки и посуду, а потом Милтон наконец сложил карточный столик и внес его в дом. Я посмотрела на Пейтон. Она сидела в кресле, подобрав под себя ноги, и читала один из этих информационных буклетов, которые рассылают колледжи своим новичкам: куда надо явиться и к кому, а также правила поведения и все такое. Я сказала: «По-моему, эта шляпка подойдет к новому костюму». А она произнесла лишь: «М-м-м». И я сказала: «Конечно, красное будет хорошо с ним. Я имею в виду с костюмом. У него ведь цвет осени». А она снова произнесла: «М-м-м» — только и всего. Этак небрежно, в своей равнодушной манере, к которой я уже стала привыкать. Она даже с Милтоном ведет себя так, хотя ничего удивительного: он вконец избаловал ее. Вот, например, эта шляпка — мы в последнюю минуту вспомнили, что она нужна ей, и это я отправилась в жару толкаться в толпе, чтобы купить ей шляпку. И я выбрала очень славную. Она сразу понравилась Пейтон. Но ее пренебрежение… Я постаралась не думать об этом: такая уж она есть. Он породил в ней это, да и я всегда говорила: «Она юная, она юная». Я сказала: «Запомни, дорогая, я говорила тебе, что простыни надо менять раз в неделю. Нижнюю простыню положи в мешок для стирки, а верхнюю простыню положи на место нижней…» Глупые мелочи, связанные с отправкой в школу, но вы понимаете: я заботилась. Она, нахмурясь, подняла на меня глаза, как часто бывает в разговоре со мной, держась — ну, вы понимаете — жеманно вежливо, и сказала: «Мама, дорогая, ради Бога, все это ты ведь мне уже говорила», — и, отвернувшись, не произнеся больше ни слова, продолжила читать. Вот так. Я ведь только старалась помочь, а он натворил такое… Не важно. Я постаралась, чтобы в голосе не было гнева, и сказала примерно следующее: «Значит, все в порядке, о’кей», или что-то в этом роде. Затем я отложила вязанье, поднялась и пошла к клумбе.

Элен хотелось рассказать Кэри, как много значил для нее сад. Всякий раз, как возвращалась эта ее ужасная депрессия, она бросалась в свой сад — так человек, умирающий от жажды, бежит к воде. Она принималась выдирать сорняки и рыхлить землю, и, стоя на коленях на прохладной земле, она, по ее словам, чувствовала свою глубокую связь с чем-то твердым и прочным, не являющимся частью семьи. Теперь она повернулась спиной к Пейтон. И тут услышала шаги Милтона на террасе, потом услышала, как он тяжело опустился рядом с Пейтон. Услышала она также звяканье льда — это, конечно, означало, что он пьет.

Он начал что-то говорить ей. «Элен, дорогая», — начал он и умолк, а она не откликнулась. Он стал разговаривать с Пейтон, они говорили оба — отец и дочь — о тривиальных, безобидных вещах; не важно, о чем они говорили. Минут пять или десять Элен стояла там на коленях. Солнечный свет быстро гас, и ей надо было спешить, чтобы дольше чувствовать эту ублаготворенность, погружая пальцы в землю, вытаскивая сорняки, которые она выкладывала на бумагу, лежавшую рядом, нагибаясь время от времени, чтобы понюхать цветы.

На кухонном крыльце появилась Элла Суон в своей шляпе.

«Ну так всем доброй ночи», — застенчиво произнесла она.

Пейтон и Милтон пожелали ей спокойной ночи, и Элен, повернувшись, попрощалась с ней.

«Доброй ночи, — сказала она. — Запомни: я хотела бы, чтобы ты пришла пораньше завтра утром».

Она посмотрела на Эллу, стоявшую на крыльце, частично затененном ивами, — старую, сгорбленную, причудливо одетую в одно из платьев, какие Элен носила в двадцатые годы, выглядевшую как сморщенная обезьяна, которую нарядили в шелковое платье с кисточками и бусинками. Она поднесла руку к глазам, щурясь на Элен, хотя солнце было за их спинами.