Уильям Стайрон - Уйди во тьму

— Не двигайтесь, я все улажу.

Лицо Пейтон побелело и было растерянным, глаза искали Лофтиса, а губы шевелились, беззвучно умоляя. По ее юбке бежала струйка воды. Они оба сели, а Элен опустилась теперь на колени возле Пейтон и стала вытирать воду робко, умиротворенно, но молча — эдакая домашняя работница, занявшаяся искуплением. И Лофтис, чувствуя, как в груди закипает жаркий гневи отчаяние, подумал: «Господи, да она хочет стать негритянкой, черной рабыней». Элен выжала тряпку в сковороду, подтерла воду под столом и снова выжала тряпку. Затем она поднялась с колен с видом бесконечной усталости и вернулась на кухню. Убрала тарелки. Ни один из них не встал, чтобы помочь ей: она их запугала. Пейтон посмотрела на Лофтиса, и глаза ее были полны слез. Он слегка улыбнулся, приложил палец к губам и неловко оторопело подмигнул. «Если мы сумели завершить этот обед, — подумал он, — я сумею как-то заставить Элен уйти». Он протянул руку и дотронулся до руки Пейтон. «Ох, удержать бы ее дома».

— Пудинг!

Моди захлопала в ладоши, снова закричала — победоносно и пылко.

— Выглядит чудесно, — попробовал похвалить Лофтис, надеясь изменить ситуацию.

— Спасибо, — откликнулась Элен, и голос ее прозвучал на удивление пристойно и общительно. — Его приготовила Элла. Хотела бы я уметь готовить пудинг.

— Индейка была тоже хороша, мать, — сказала Пейтон. И слегка улыбнулась.

Отклика не последовало.

— Элен, — резко произнес Лофтис, — Пейтон сказала, что ей понравилась индейка.

— О-о. — Она подняла глаза и улыбнулась, но взгляд ее уперся в стену. — Спасибо. Она у меня немного подгорела снизу.

— Это была замечательная индейка, мамулечка, — сказала Моди.

Элен снова улыбнулась, издала легкий певучий звук, и на лице ее появилось такое обожание, когда она остановилась возле Моди и погладила ее по щеке.

— Спасибо, дорогая, — сказала она.

В подобных маленьких драмах, вызванных неудачей, наступает момент, когда что-то должно произойти. Лофтис знал, что Элен рвалась устроить ссору. Господи, неужели она не сознает, что делает? Какие безумные ветры ярости, несущие обрывки каких-то дурных фантазий, мрачных подозрений, несостоявшихся надежд, ворвались в ее мозг? Кого она ненавидела, любила? И в самом деле плакала ли она навзрыд по ночам, чтобы любовь вернулась на белых тихих крыльях: «Да, Милтон, потрогай тут — разве у меня нет здесь любви?» Вот за это он мог почувствовать вину и жалость. Но сейчас, после этого проявления безмерной низости, он не чувствовал ничего, кроме ненависти. Он жалел, что ему недостает храбрости ударить по ее перекошенному измученному лицу. Он подумал о Долли. О Господи… Комната, освещенная только свечами, была полна зимних теней. Два края облака разъехались открытой раной, показав солнце, голый и застывший залив, сверкающие сосульки, свесившиеся с крыши точно висячие клинки из стекла, и снова сомкнулись; глаза Моди, словно подсолнухи, повернулись к окну, а как только солнце затянуло тенью, снова вернулись назад. И она небрежно надела фиолетовую бумажную шляпу.

На каждом стуле было по шляпе. Зачем Элен положила их тут, никто не мог объяснить, кроме нее, а спросить ее об этом Лофтис не мог. Три шляпы были фиолетовые, его шляпа — зеленая, сохранившаяся с какого-то давнего дня рождения, и поступок Моди послужил сигналом: Элен торжественно надела свою шляпу, надвинув ее на лоб, затем — Пейтон, затем — он. Если не считать робкого позвякивания кофейных чашечек, за столом царила тишина. Никто не произнес ни слова. Но на большом расстоянии, поглядывая исподволь на лица, словно сквозь полупрозрачное стекло, они наблюдали друг за другом поверх края своих чашечек несфокусированным взглядом, который почему-то был устремлен не на человека или чьи-то глаза, а на стены и далекий горизонт. В следующее мгновение каждый из них, коронованных кричаще наивными шляпами дня рождения, — каждый из них наконец попытался задать себе роковой вопрос: по чьей вине, благодаря чьей любви или ненависти и почему можно так долго все это терпеть. Затем они посмотрели мимо друг друга — намеренно и глупо — на просторы исхлестанного ветром неба и на замерзшее море. Только Моди не принимала в этом участия: не обращая на остальных внимания, она повернулась к Лофтису и сказала:

— Папашечка, а это рождественская шляпа.

Только Моди и, пожалуй, Пейтон. Нет, Лофтис знал: Пейтон была другой — она, охнув, встала со стула, снова опрокинув стакан с водой. Лофтис запомнит эту воду: чистая, светлая и холодная, несшая на своем миниатюрном разливе два кубика льда, она вылилась на стол, накрыла ножки солонки, полилась дальше, намочив аккуратные кружевные салфеточки, и водопадом перелилась через край, с шумом рассеяв по ковру светлые брызги.

Пейтон стояла, обойдя наводнение, напряженная от злости, вытянув по бокам похожие на швабры руки.

— О-о… — начала она, глядя не на Элен, а на Лофтиса. — О Господи! О!

Элен тоже поднялась, и, подражая ей, вдруг встала начавшая плакать Моди. Остался сидеть только Лофтис, словно парализованный, наблюдая за ними. Испуганные всхлипы Моди перекрыло новое «о-о!» Пейтон, а Элен, все еще в фиолетовой шляпе, по-прежнему косо перекрывавшей ее лоб, выпучив глаза от сознания происходящего, искреннего раскаяния или сожаления, а может быть, просто сожаления, конвульсивно прижала обе руки ко рту и начала всхлипывать.

— Я хотела сделать… — начала она.

Но никто ее не слушал. Пейтон сорвала с себя шляпу, швырнула ее на пол и, рыдая, бросилась мимо Лофтиса вон из дома. Он был потрясен. Прошла не одна секунда, прежде чем он смог подняться и крикнуть с жалким пафосом:

— Элен, ей-богу, хватит!

Но она в это время уже убежала в вестибюль, таща за собой Моди, и он услышал ее обезумевший голос, говоривший в телефон:

— Кэри! Нет. Да. Могу я поговорить с мистером Карром?

Лофтис схватил пальто Пейтон и свое и вышел вслед за ней на улицу. Было ужасно холодно; по каменным плитам была прочищена дорожка к дамбе, и тут, над пляжем, он обнаружил Пейтон. Она стояла одна; он набросил ей на плечи пальто.

— Детка, ты схватишь воспаление легких.

Она ничего не сказала в ответ — лишь кивнула и вздрогнула.

— Пойдем теперь назад.

— Нет.

— Детка…

— Говорю тебе: нет!

— Послушай, детка…

— Нет.

— Послушай же, детка…

— Нет.

— Послушай, детка, мы возьмем машину и поедем в Олд-Пойнт, в отель, выпьем и все обсудим. Не так уж все скверно. Она уже сожалеет… — Он лихорадочно придумывал, чем ее умаслить — только бы удержать ее возле себя. Но ничто не срабатывало. Он повернул Пейтон и, вытерев слезы, прижал к себе. — Послушай, детка…

— Она сумасшедшая. Абсолютно, зайка. Абсолютно свихнулась. — Она прижалась головой к его плечу. — О, это невыносимо!