Уильям Стайрон - Уйди во тьму

— Нам через минуту придется уйти на матч, — сказал он. — Мы зашли, только чтобы выпить молока. Я теперь держусь этого, Милт. У меня язва.

— Началось все с гастрита, — тихо вставила Хэрриет, — но Слейтер все равно продолжал выпивать. А потом он поехал в Ричмонд, в больницу при медицинском колледже, и там они сделали гастроскопию и обнаружили пептическую язву как раз над двенадцатиперстной кишкой.

— Хэрриет была медсестрой, — вставил Пуки.

— Ну, в общем-то это было не так уж и страшно, — продолжала Хэрриет в своей мягкой небрежной манере. Лофтис снова посмотрел на нее: ей было все сорок, но хорошенькая. — Язва была очень маленькая — не больше, чем крошечное воспаление мембраны. Я не перестаю говорить Слейтеру, что бывают вещи много хуже, особенно в желудочном тракте. Например, колит.

— Угу, это правда, — сказал Пуки.

Наступило непродолжительное молчание, и Лофтис чувствовал, что болезнь замешательства так или иначе распространится и затронет их обоих. Парень подошел к ним, и Пуки заказал молоко для себя, кофе — для Хэрриет, а Лофтис, не сказав ничего, снова выпил — теперь со своего рода неудержимой решительностью привнести в свою тревогу за Пейтон, за Элен и Моди (и в какой-то мере еще страх — страх чего?) отвращение и внезапно возникшее в нем бурное возмущение Пуки и этой противной Хэрриет. Он застенчиво приподнял свой стакан.

— Это — за вас всех, — сказал он.

Пуки, в свою очередь, от души приветствовал его молоком, а Лофтису хотелось чего угодно — укора, упреков, угрюмости, даже ссоры, — чего угодно, только не этой улыбочки Пуки и не взгляда его всеприемлющих, покорных глаз. Он говорил про Ноксвилл, штат Теннесси, где у него контракт на строительство домов возле военного завода, и «ну разве не повезло, Милт, что первый этаж у меня уже готов? Как насчет этого, Милт?»

— Браво, — кисло произнес Лофтис.

И — о Боже! — Пуки говорит:

— Как там Долли, Милт?

— Она… — Как бы он хотел взмыть на три дюйма в высоту. — О’кей, наверное.

— Какая роскошная штучка! — продолжал Пуки. — Знаете, что эта штучка сказала мне, когда мы расстались? Послушайте, Милт. Она сказала: «Между нами нет горечи — только печальные воспоминания». Знаете, что она мне написала? Она сказала: «Куда бы ты ни пошел, я буду думать о тебе, потому что обоим нам предстоит пройти не одну милю, прежде чем мы заснем». Надо же такое сказать!

— Угу.

— Долли. Дешевая стервозная лицемерка.

— Я тоже так считаю, — вставила Хэрриет с неожиданным энтузиазмом. — Она, должно быть, замечательная. Когда мы со Слейтером поженимся, у нас, конечно, не будет ни сожалений, ни горечи. Я думаю, это несовременно. Я очень верю в laissez-faire [14] Свобода действий (фр.). . — Она рискнула анемично улыбнуться. — Когда мы поженимся, мы надеемся часто видеть вас обоих… — Она вдруг умолкла. Улыбка еще оставалась на ее лице, но блеск исчез из глаз словно рассыпались бусы, и она смотрела на Лофтиса пустыми, извиняющимися глазами, продолжая улыбаться. — То есть, — неуверенно добавила она, — то есть… конечно… если вы поженитесь… — В голосе послышался неприятный смешок. — Ха-ха! Это была faux pas [15] Зд.: промашка (фр.). .

— Да, — сказал Лофтис, — была.

Его высказывание прошло незамеченным — по крайней мере не замеченным Пуки.

А Пуки вдруг произнес:

— Послушайте, Милт, когда увидите Долли, передайте ей мой привет и вообще, и что у меня все по-прежнему. — На лице его появилось какое-то нелепое, застенчивое выражение, он посмотрел вниз, на стол, и стал мять салфетку. — Каждый месяц, посылая чек, я всегда пишу ей, ну, понимаете, чтобы сказать… ну, вы понимаете… но она мне не отвечает.

— Мы со Слейтером верим, — добавила Хэрриет, сжав локоть Пуки, — что многое в жизни объясняется обстоятельствами и многое из этого человек не может изменить. Верно, Слейтер?

— Верно, лапочка, — безразлично произнес он.

Юмор, казалось, вдруг покинул его. Он был красный и дряблый, с синевой там, где побрился, и носом, похожим на бутылку, из которого всегда вытекало немного влаги на верхнюю губу, — Лофтис помнил это и сейчас с жалостью и смущением смотрел на Пуки и со своего рода сентиментальным сожалением слова не мог произнести. Неужели изо всех дней именно сегодня он должен был встретить одного из немногих живых людей, которые могли поставить его в столь неловкое положение? Это что — входит в какой-то план, является частью кошмара? Помещение вдруг куда-то поехало; музыкальный автомат, который до наступившей тишины не был ему слышен, со всхлипом и вибрацией умолк, и флаг Конфедерации, чье древко он поддел, нервно шаркнув ногой, бесславно повалился на пол. Он нагнулся, чтобы поднять его, с состраданием думая о Пуки: бедный Пуки, славный Пуки с этой улыбкой охотничьей собаки и толстым задом — ну что он сделал, чтобы оказаться в таком положении, или что сделал он сам, чтобы оказаться в своем положении? И он быстро понял: он ненавидит Долли. Но это сгладилось, и, придя в себя, он услышал собственный голос, говоривший:

— Я рад слышать, что ты получишь большие деньги, Пуки.

Упомянуть о деньгах — все равно что сказать ребенку о мороженом. Пуки открыл глаза, снова повеселел.

— Ага, Милт. На будущей неделе я еду в Ноксвилл. А в январе туда приедет Хэрриет, и мы поженимся. — Хэрриет, зарумянившись, снова стиснула его локоть. — Какая мне выпала сделка, — продолжал он. — Сборные части по армейским спецификациям, так что я смогу сократить накладные расходы процентов на двадцать…

— Все это — секрет, Милтон, — вставила Хэрриет. Она намеревалась сделать легкий укор Пуки, но в голосе ее звучала гордость. — Совершенно секретно. Включая свадьбу.

— О нет, лапочка, — сказал Пуки, — это не секрет. Я имею в виду сделку. Просто об этом может знать ограниченное число лиц. Генерал сказал мне только, что это не должно попасть в газеты. Во всяком случае, свадьба…

— Во всяком случае, — поспешил прервать его Лофтис, — я горжусь тем, что вы делаете… так что… вот. И мои поздравления вам обоим. — Произнося это, он торжественно протянул через стол обе руки, слыша свой эксцентрично звучащий голос, с чем теперь уже ничего не поделаешь, страшно неискренний — это он понимал, и, забавляясь, посмеиваясь про себя, наблюдал, как в их глазах появились угодливость, безропотное смущение. Они улыбались, молчали. Хэрриет, как он заметил, вовсе не идеальна: за одним ее зубом посверкивало золото. И он сказал голосом, в котором даже четырехлетний ребенок мог бы услышать фальшивую доброжелательность — это, великий Боже, это: — Старина Пуки всегда устраивает все для себя, как оно лучше, верно? Женится на смышленой девице, которая любит его только за любовь, а не за его деньги. Совсем как Долли. Ты знаешь, как она все еще любит тебя — бог мой, Пуки, потому-то мне так и трудно с этой женщиной. Да боже, малый, неужели ты не видишь, неужели не понимаешь, что она даже теперь любит тебя!