Уильям Стайрон - Уйди во тьму

И он опустил окно, поскольку холодный утренний воздух начал проникать под его пижаму. Упоминание о выпивке пронеслось мрачным облачком в его сознании, поскольку среди принятых им решений первым номером значилось решение о воздержании. Но мысль о выпивке прошла — достаточно было того, что приезжает Пейтон, — и он поскреб себя в ванне под звуки собственного безыскусного тенора, а пел он песню Кола Портера и думал о том, сколь многое обещает жизнь, о дисциплине и об исполнении желаний. Он плескался по-детски, выпуская воздушные пузырьки из мочалки и устраивая мыльную пену на волосах живота. И самое замечательное, подумал он, самое замечательное то, что Элен не только снова стала женой, матерью, hausfrau [22] Домохозяйка (нем.). , не только стала вместе с ним заманивать Пейтон в лоно семьи, но и добровольно согласилась сделать первый шаг, приняв ее. Вчера вечером, вернувшись с концерта, Элен нервничала и была встревожена, так что Лофтису пришлось ее успокаивать.

— Вы думаете, она будет злиться и злобствовать, Милтон? Как вы думаете, что она скажет? Должна ли я… сделать первый шаг? Ну, вы понимаете: поцеловать ее? Скажите же мне, Милтон! Ох, я так волнуюсь… Скажите мне, дорогой: если она уже не злится, почему она сидит в Вильямсбурге, вместо того чтобы приехать домой? Почему…

Он осторожно взял ее за плечи и снова все повторил: она, конечно же, не будет злиться. Разве ее письма, адресованные им обоим, не доказывают этого? Разве она сама, Элен, не убедилась в этом месяцы назад — после всей переписки между ними, сначала неприветливой, с бесконечными заминками, а потом ставшей нежной, без слов прощающей, такой, какими были их письма в былые дни? Да, письма, конечно, не окончательное доказательство, но разве они не являются достаточным признаком, разве они не дают шанса? Не глупите, Элен.

Таким образом, она постепенно успокоилась и согласилась с ним. Собственно, он так преуспел убедить ее в добрых намерениях Пейтон, что она сделала совершенно удивительное предложение. Лофтис не поедет. Это она поедет с Эдвардом в Вильямсбург за Пейтон и Гарри, тем самым показав девочке, что она всего лишь хочет приветствовать ее как мать — одинокая, любящая, без Лофтиса, который своим присутствием может только развеять впечатление, какое она хочет произвести, — впечатление женщины, одиноко появившейся под октябрьским солнцем, одновременно кающейся и прощающей, и в силу своего одиночества являющейся символом смирения и раскаяниями теплой материнской любви. Лофтису это показалось немного театральным, но он знал, что Элен бывает иногда не чужда позерства, и сказал:

— О’кей, Элен, делайте так, как считаете лучше.

Что же до того, почему Пейтон и Гарри провели ночь в Вильямсбурге (в доме давней подруги из Суит-Брайера), то у Лофтиса на этот счет было свое мнение: возможно, Пейтон до сих пор немного боится своего дома и пытается облегчить свое постепенное возвращение домой, но он не поделился этой мыслью с Элен.

Элен тогда легла спать. Был еще ранний вечер. Лофтис остался один, и хотя был рад тому, что Пейтон наконец возвращается домой, он не мог по какой-то непонятной причине определить, чему он, собственно, радуется. Он прошелся по комнатам, поправляя картины, вытащил букашку из наполненной водой вазы для цветов — такие вазы были расставлены по всему дому для свадебных букетов. Он прошел на кухню, где за столом сидели Элла и Ла-Рут вместе со Стонволлом, сыном Ла-Рут. Элла и Ла-Рут готовили закуски, а четырехлетний Стонволл был занят поеданием их. Это был тощий маленький мальчик, бледнокожий, как белый человек, произведший его на свет, и глаза у него были как орешки, плавающие в двух лужицах молока. Когда Лофтис вошел, он обратил к нему эти глаза с любопытством и страхом, и Ла-Рут тихонько шлепнула его по пальцам.

— Не мешайся со своей рукой — убери ее отсюдова! — крикнула она. — Плохой мальчишка.

— Вы только посмотрите на нас, — весело произнес Лофтис. — Как мы поживаем?

Стонволл нырнул под стол.

— Мы — замечательно, спасибо, — жеманно произнесла Ла-Рут, нависая всей своей массой над чашей, полной резаных оливок, — радуемся жизни здесь, на кухне, готовясь к свадьбе. Бог ты мой, да тут же и сыр, и зеленые оливки, и черные оливки, и цветная капуста, и маринады «Хайнц», и икра селедки…

— Ты, наверное, имеешь в виду осетровую икру, — прервал ее Лофтис.

— Нет, — продолжала Ла-Рут, — я совсем не про то. Мама сказала мне…

— Заткнись, — сказала Элла. И посмотрела на Лофтиса со смущенной кривой улыбкой. — Клянусь, счастливы вы, правда? Клянусь, душа у вас радуется, верно?

Он согласился, жуя кусочек сельдерея, что это радует его душу, и направился к холодильнику за пивом, но тут Элла, сморщившись, в порицании сказала:

— Ну а теперь не стыдно вам?

— Всего одну бутылочку, Элла? Последнюю, перед тем как у меня отберут мою крошку. Одна бутылочка не повредит, Элла.

Она нехотя дала разрешение легким кивком и с сердитым видом наклонилась над сковородкой, полной хлебных мякишей, а Ла-Рут тихо хихикнула.

— Вылезай оттуда, Стонволл, — сказала она. — Он тебя не укусит.

— Не говори мисс Элен, — сказал Лофтис и направился на заднее крыльцо с холодной, вспотевшей бутылкой пива в руке.

«Это будет надолго моя последняя», — подумал он. Было очень тихо на воде и холодно, и луна, висевшая бледной лампой над заливом, казалось, проливала лишь холодный свет на скопление выцветших, пыльных звезд. Пьяный пилигрим, земля катилась сквозь сонмы астероидов, и падающие звезды, угасая в ночи, летели вниз, словно раскрошившиеся стекла. В своей замаскированной и озадачивающей радости Лофтис мог бы даже и всплакнуть, а также в благодарность за состояние спокойствия, в достижение чего — годы назад — он никогда не поверил бы.

Элен была права. Простое касание руки восстанавливает все, и кто знает, когда пальцы сплетаются и сжимают друг друга добела, до невидимых костей, какая возникает химическая реакция? Нам свойственна порядочность, и это пожатие, возможно, лишь укрепляет ее. Он сдержал обещания, которые дал Элен, и она, хоть и не давала никаких обещаний, озаренная светом его трансформации, раскрылась, как цветок, от которого откатили затенявший его камень, и он расправил под солнцем нежные лепестки благодарности. Все это нелегко далось ни ему, ни Элен. Он должен был кое-что в ней излечить, а поскольку она была сопротивляющимся пациентом, постаравшимся вскормить свои страдания, его лечение осуществлялось насильственно, круто и очень эмоционально. Вспоминая день, проведенный в Шарлотсвилле, он с ума сходил от чувства вины, от того, что видел, как гибнут их жизни, и ничто не казалось ему слишком жестким, если уметь сохранить равновесие. Даже его любовь к Элен, честная и глубокая, была подчинена этой цели. Он упал к ее коленям в байроническом раскаянии, дико вращая глазами, плача, с волосами на глазах, прося ее простить его за все — за Долли, за то, что из него не получился хороший юрист, за пьянство — и понимая — чувствуя, как пары виски забивают ему ноздри, а она встает и молча уходит, что все это достойно сожаления, что он сможет убедить ее, лишь прекратив заниматься тем, что позволяло ему быть таким величественно-скромным и кающимся. Дом был пуст. Моди из него ушла и Пейтон — тоже. Элен не выходила из своей комнаты и спала, убаюканная нембуталом; Элла приносила ей на подносе еду, Элен никого не видела, только читала старые журналы — «Джиогрэфик» и «Лайф». В церковь она больше не ходила.