Сайра Шах - Мышеловка

***

Просто поразительно, как быстро снова втягиваешься в больничную рутину! Дверь распахивается в 6 часов утра. Чашка растворимого кофе и черствый круассан. Шум восьмичасового обхода в коридоре. Тобиас, появляющийся небритым и запыхавшимся за пять минут до врачей. Профессионально встревоженная доктор Дюпон в белом халате и модных туфлях. Два интерна с планшетами для ведения записей. Три или четыре медсестры и другой младший персонал.

Обычно доктор Дюпон начинает с вопросов ко мне. Как прошла ночь? Сколько приступов было у Фрейи?

Но только не сегодня. Она хмуро смотрит на карту Фрейи и начинает говорить так быстро, что я пропускаю ее первые слова, прежде чем осознаю, что это важно.

— …Гарантировать нельзя, но я сомневаюсь, что это происходит из-за припадка. Младенцы утрачивают рефлекс выталкивания языка при кормлении грудью примерно в шесть месяцев. Это происходит, когда они начинают сознательно контролировать свое питание и учатся жевать и глотать.

— Простите, что вы сказали?

— Вставить в желудок трубку — это пустяковая операция. Совсем незначительная.

— Je refuse.

— Очень хорошо. Некоторые родители и слушать не хотят о «желудочной трубке». Это нормально. Мы можем сделать и иначе. Если вы отказываетесь от желудочного зонда, мы можем вставить ей назогастральный зонд, чтобы кормить ее через нос.

Я смотрю на Тобиаса. До сих пор, если нужно было сказать что-то неприятное о Фрейе, это делал он. Но поймав его взгляд, я вижу, что на этот раз он собирается уклониться.

— Когда ее можно будет забрать домой? — спрашивает он.

— В данный момент не следует питать надежду на скорую выписку. Нам необходимо выяснить, какие еще функции она потеряла. Но со временем, я думаю, все образуется, если мы все-таки начнем давать вам уроки кормления через трубку.

Я делаю глубокий вдох.

— Мы уже обсуждали это в нашей семье, — говорю я. — Мы приняли решение, и будет неправильно пытаться его изменить. Мы провели черту на песке. Мы решили, что не в состоянии справиться с кормлением через трубку. Мы хотим, чтобы ее прямо сейчас забрали в приют, пока она не достигнет такого возраста, когда ее можно будет определить в приемную семью.

Наступает тягостное молчание.

— Я не возражаю против кормления через трубку, — неожиданно говорит Тобиас.

Я смотрю на него, не веря своим ушам. В этот момент боль от его предательства такая сильная, будто меня с размаху ударили в живот. У меня перехватывает дыхание.

— Но… мы же договаривались, — шепотом выдавливаю я.

Тобиас в ярости поворачивается ко мне:

— Ты не понимаешь. Я не такой, как ты. Я не могу взять и отказаться от своей любви… по прихоти. Я не хотел любить ее, а теперь я ее люблю, я попался, я в западне.

Мир, мой мир уже где-то очень далеко…

— Это удобный момент оставить ее, — слышу я со стороны свой голос.

Но Тобиас ничего не слышит. Он уже поглощен обсуждением с персоналом насчет трубок для кормления.

Он даже не провожает меня. Я выхожу из вестибюля больницы, иду по территории в направлении остановки автобуса на аэропорт. Свежий ветерок вливает в меня силы. Боль ушла. Я вырвалась на свободу. Я чувствую себя независимой. Независимой наконец и отделенной.

Ноябрь

Я почти жду, что Тобиас появится здесь, в аэропорту, чтобы остановить меня. Он должен догадаться, куда я направляюсь. В конце концов, у него есть машина — он мог меня опередить.

Я не знаю, что буду делать, если он там. Мое сознание не воспринимает такой вариант. Но знакомой высокой фигуры не видно: меня никто не ждет.

Мне больно, но ненадолго. Я снова охвачена оцепенением, меня автоматически подталкивает вперед, без каких-то альтернатив.

Я покупаю билет, но, когда добираюсь до стойки регистрации, посадка уже закончена. Я как бы со стороны наблюдаю, как упрашиваю неприветливую ассистентку пропустить меня. Вероятно, она меня не пустит — обычно они не пускают. Тогда я буду вынуждена остановиться и подумать. И если я это сделаю, то вернусь назад. То, что я делаю в данный момент, можно проделать только бессознательно.

Я слышу собственные всхлипывания:

— Mon bébé, l’hôpital [101]…

Слезы мои настоящие. Ассистентка дает мне дорогу, что-то скороговоркой передав по рации. Короткий бросок по бетонным плитам аэродрома к самолету. Я последняя поднимаюсь на борт.

Свободное место есть в середине первого ряда кресел. Я падаю на него. Самолет выруливает на взлетную полосу. Теперь мне уже не сойти, даже если я этого сильно захочу. Дело сделано.

— Вы успели в самую последнюю минуту, — говорит мой сосед.

— Это точно, — запыхавшись, отвечаю я.

Самолет начинает разгоняться. Мимо проносятся пыльные поля — и вот мы уже в воздухе. Я наклоняюсь к иллюминатору через своего соседа, чтобы посмотреть, как исчезает позади моя старая жизнь. Сосед — пожилой мужчина, родившийся в век рыцарства. Вместо того чтобы рассердиться, он улыбается и отклоняется назад, чтобы мне было лучше видно. По мере того как рельеф земли становится круче, гладкая мозаика равнины делается морщинистой и собирается складками. Я ненадолго ловлю взглядом свои холмы: где-то там, внизу, лежит Ле Ражон, и все в нем живут своей жизнью, без меня.

Еще долго после того, как он исчез, я продолжаю сидеть, наклонившись над соседом и глядя на то, как под нами уплывает земля. Затем мы входим в облачность, и смотреть больше не на что.

— Вы живете там? — спрашивает мой сосед.

— Я… э-э-э… — Я не имею ни малейшего понятия, как ответить на этот вопрос. — Вроде того.

— Ага, вы как раз в процессе переезда, да?

— Да, можно так сказать.

— У меня на это тоже ушло много времени. Мы с женой приезжали сюда в отпуск, но никак не могли решить, будем ли жить здесь все время. Думаю, ей бы этого хотелось. Но это кажется таким серьезным шагом. А потом, когда она умерла, совершенно неожиданно стало вполне естественным. Действительно парадоксально. Где вы живете?

— Мы только что пролетали над этим местом. Это в Аван-Мон.

— У вас есть семья?

— Маленькая дочка.

— Ваша первая? Сколько ей?

— Уже почти год.

— Мы с Аннабель, моей женой, ездили на первый день рождения нашего внука как раз перед ее смертью. И он сделал свои первые шаги прямо там, вокруг чайного столика, на глазах всех своих дедушек и бабушек. Это был восхитительный момент!

Лицо у него морщинистое и доброе, коричневое от загара. Он выглядит идеальным дедушкой, достаточно активным для подвижных игр и сочувствующим сбитым коленкам. Я вспоминаю своего отца: мне не хватает его. Я жалею, что его здесь нет, чтобы видеть Фрейю. Чтобы любить ее и направлять меня.

— Все пролетает так быстро, — говорит он. — Казалось, еще вчера я носил на руках его мать — мою младшую дочку. Мы делали это долго: у нее при рождении не было тазобедренного сустава. Ей пришлось делать операцию, а после этого она еще четырнадцать месяцев была в гипсе. Я везде таскал ее с собой в ранце за спиной. Мы ходили с ней гулять по выходным и все такое. А потом в один прекрасный день ей сняли гипс, и не успели мы опомниться, как она уже ходила на своих ногах, а я почувствовал себя покинутым.