Альфонсо Микельсен - Избранные

Но случилось так, что один из дядюшек Б. К. решил бросить традиционное занятие, на котором зиждилось благополучие всей семьи, и обратиться к другим делам. Его, видите ли, соблазнила возможность получать большие прибыли, чем пресловутые проценты. Братья усмотрели в его шаге чуть ли не ренегатство, а его самого посчитали богоотступником. Дядюшке была немедленно выделена сумма, необходимая для отъезда в Америку, где на землях искателей приключений можно было не заботиться о своей респектабельности, как того требовал Франкфурт. В Америке дядюшка решил основать табачную фабрику, сделаться миллионером и через несколько лет вернуться назад, в Германию.

Одним из наиболее забавных парадоксов своеобразной судьбы Б. К. был тот факт, что в пожарищах гитлеровского рейха погибло все семейное состояние клана, сколачиваемое упорно и терпеливо в течение веков. В то же время единственный в истории рода рискованный шаг, некогда так возмутивший всю семью Б. К., — а именно кредит в сто тысяч марок, выданный беспокойному дядюшке в начале века, — превратился в солидную сумму. Доля, принадлежавшая Б. К., позволила ему выехать в Америку в надежде прожить последние годы на скромную ренту. Дело в том, что дохода от табачной промышленности, которую пытался развить в нашей стране дядюшка Б. К., едва хватало на жизнь, не говоря уж о возмещении процентов с полученного некогда кредита. Уже совсем больным и старым он добился от своих франкфуртских родственников великого одолжения: ему разрешили выплатить оставшуюся сумму долга в акциях своей фирмы и по номиналу. Таким образом, после смерти родителей Б. К. вместе с наследством получил и некоторое число акций сигарной фабрики своего американского дядюшки.

К этому времени наша страна уже делала первые шаги в развитии собственной промышленности. В частности, были приняты таможенные ограничения на ввоз кубинских сигар — одна из мер защиты национальной табачной промышленности.

В период развязанной нацистами антисемитской кампании, естественно захватившей и Франкфурт, Б. К. и другие члены разросшегося семейства стали объектами преследований. Б. К. помогло то, что за рубежом у него оказались родственники — они уже были гражданами нашей страны, и сам он являлся акционером местных табачных предприятий. Довольно легко раздобыв визу на выезд, Б. К. эмигрировал в Америку. Так он и появился среди нас.

Жизнь его в нашей стране подробно описана на страницах рукописи. Чувствуется глубокая признательность к приютившей его земле, где он нашел мир и теплоту искренней любви. Однако это не помешало Б. К. подвергнуть острой критике многие из наших традиций и привычек. Если не придавать большого значения такого рода замечаниям (они, кстати, носят вполне объективный характер), то можно прийти к заключению, что Б. К. полюбил нашу страну, как вторую родину. Это единственная причина, оправдывающая публикацию его несколько несвязных записок, представляющих собой, как уже говорилось, заметки сугубо личного плана. Любопытны его оценки присущих только нам характерных особенностей. Они даны человеком бесстрастным, чужим, но стремящимся понять нас. Понять по-настоящему.

Тогда еще никто не знал, какова будет судьба Германии по окончании второй мировой войны. Из того, что Б. К. любил на земле предков, ничего не осталось. Надежды на новую жизнь, которым, к сожалению, так и не суждено было сбыться, Б. К. связывал с землями, лежащими по другую сторону Атлантического океана. Все эти соображения, а также чувство глубокой признательности к нашей стране побудили его принять новое гражданство и отказаться от подданства гитлеровской Германии. Б. К. довольно сносно освоил испанский язык и даже пристрастился к некоторым из наших национальных блюд, которые поначалу казались ему отвратительными.

Мир его религии диктовал ему, что будущее предначертано и неоспоримо, и это заставляло Б. К. понимать любое явление как акт божественной воли, нечто совершенно не связанное с действиями и поступками самого человека. В обиходе подобный подход к жизни называется фатализмом. С годами эта убежденность лишь укрепилась в нем. По мере того как близилось свидание со смертью, все более таинственно и непонятно складывалась судьба Б. К.

…Проснувшись в то утро, я вдруг почувствовал, что вернулся лет на тридцать назад, что вновь восстановлена оборвавшаяся было нить жизни.

В окно моей спальни, выходящей в долину Бохак а , врывалось солнце. Сквозь еще запотевшие от ночной прохлады окна я разглядел покрытые росой цветы, знакомые с детства. Они росли по берегам декоративного озерка, дугой расположившегося вдоль хозяйского дома поместья Эль Пинар. Это были совершенно такие же цветы, что радовали меня по утрам в дни моей далекой юности: голубые гортензии утопали в роскошной листве, покачивались под легким ветром стройные дельфиниумы, красные гвоздики, маки… К окну подбирались ползучие розы. Вдалеке — сосновый лесок, давший название вилле — Эль Пинар.

Я рассматривал еще мокрый от росы сад, и мне казалось, будто я только что проснулся на Ивовом хуторе. Мы вместе с графом Монжеласом арендовали тот дом в Нормандии, куда приезжали на ловлю форели. Мне чудилось, что наступил час собирать удочки, готовить наживку и идти к реке на рыбную ловлю.

— Если мне сейчас же не дадут стакан «тома-коллинза», я умру! И немедля! — донесся чей-то голос из сада.

Я заметил и другие цветы, но это были экзотические растения, по-видимому африканского происхождения, некогда кем-то привезенные сюда: тритомы, агапанты. Они напомнили мне, что я — в тропиках, хотя и высоко в горах.

— Если мне не дадут «тома-коллинза», я умру!

Это желание выпить мешанину с джином в такой ранний час, да еще выраженное столь настойчиво (оно походило на наглые выкрики столетнего попугая, с которым я накануне подружился), вернуло меня к действительности. Слегка побаливала голова, я смутно припоминал: что же было накануне? Видимо, я перехватил: здесь принято пить по субботам, и особенно среди молодежи из обеспеченных семейств.

Несколько минут я еще находился среди призраков прежней жизни, но видения исчезли, и я вновь постарался собраться с мыслями. Да, мне уже не тридцать, и я не в Нормандии. И Монжелас давно ничего обо мне не знает. И неизвестно, встретимся ли мы с ним еще раз на этом свете! Вот уже несколько месяцев, как война прервала нашу переписку, и трудно предположить, каким образом сложатся в дальнейшем наши судьбы. Я жил новой жизнью. Меня окружали странные существа (все они были моложе меня), их отличали совершенно иные привычки и обычаи, чем те, что были у моего поколения и в моей стране. Так что видения этого утра не могли просуществовать сколько-нибудь долго. То же, очевидно, происходит с любым путешественником-европейцем: после пробуждения ему требуется время, чтобы осознать, что он находится в джунглях, а не у себя дома. Мы с Монжеласом и думать не могли бы о рыбной ловле, если бы накануне так злоупотребили виски, как мои нынешние друзья.