Альфонсо Микельсен - Избранные

Наверно, только прокаженным, бродившим в средние века по дорогам с закрытыми тряпкой лицами, было бы понятно то отвращение, которое вызывали мы — из «черного списка» — у людей, даривших нам незадолго до этого свою дружбу и гостеприимство. В тысячу раз лучше погибнуть на фронте, чем превратиться в парию, отвергнутого обществом, будто общение с ним грозит заразить чем-то постыдным.

На следующий день после рождества я прочитал в газетах, что Мануэль устроил пышный ужин в поместье Эль Пинар. Из списка его друзей был исключен только я… Правда, на полное одиночество я пожаловаться не мог, так как в тот же день получил приглашение от ветеринара, с которым я встречался у Мануэля.

По фотографиям, помещенным на газетных полосах, я узнал, кто присутствовал на приеме в «Атлантике». Во всем великолепии блистали супруги Бетета и супруги Кастаньеда. На балу был и Лаинес, в качестве предлога ссылавшийся на свою матушку, с которой якобы ни он, ни его супруга никогда не расставались. И естественно, в центре внимания приглашенных и фотографов был Мьюир. Не хватало только Переса и Мерседес. Никто из названных выше лиц не захотел принять моего приглашения, так что мне пришлось искать гостей, как царю из библейской притчи.

Сначала я перебрал своих соотечественников, некогда посещавших меня в пансионе мисс Грейс. Пользуясь моим радушием, они проводили у меня долгие часы, сравнивали свое положение с моим и постоянно повторяли монотонными голосами: «Так больше продолжаться не может».

Попавший в беду обладает особым чутьем, которое предупреждает его об опасности: сегодня те же соотечественники уже избегали меня и, встречаясь на улице, делали вид, что не замечают или не узнают.

Я подумал, что можно было бы пригласить кое-кого из них, но потом решил воздержаться — в полной уверенности, что мое приглашение будет отклонено, и, возможно, в гораздо более откровенной и резкой форме, чем вежливые и подслащенные отказы моих приятелей из «Атлантика». В конце концов я был вынужден отпраздновать рождество в маленьком салоне отеля «Люкс» в обществе четырех добропорядочных немецких буржуа с их супругами, здоровыми и крепкими, как тягловые лошади.

Лучше бы я не собирал гостей и не устраивал этот праздник! Печаль, как и радость, заразительна, и скоро все мы испытывали ощущение одиночества и заброшенности. Жертвы неумолимой судьбы, все мы думали об одном: что же ждет нас после крушения нашей родины? Все надежды на лучшее будущее были связаны лишь с ее крахом. Как только не останется камня на камне ни от Берлина, ни от Гамбурга, ни от Бремена, ни от Франкфурта, говорил я сам себе, тут уж мир не за горами. Кто знает, сколько родных и друзей гибнет каждую ночь во время ужасных бомбардировок, сообщения о которых печатаются на первых полосах газет. Но желание увидеть за гибелью надежду на наше собственное возрождение не казалось нам неестественным. Можно ли придумать более страшную судьбу?!

Ко всем этим мыслям примешивалось и ощущение собственного ничтожества. После последней встречи с Ольгой мы опять стали встречаться так же часто, как и прежде. Но воспоминание о моем позоре не отпускало нас. Мне казалось, будто наши руки, наши тела были разделены невидимой, но непроницаемой тканью, хотя ни один из нас не осмеливался вновь заговорить о том несчастном вечере в «Корабле».

Доктор Фаусто, с которым я поделился происшедшим, прервал меня веселым смехом:

— Я и не думал, что вы так сильно влюблены. Придется еще раз попытаться…

Но я не осмеливался. Я боялся. Боялся потерять тот единственный источник любви и нежности, которым стала для меня Ольга.

Накануне рождества я даже не стал поздравлять ее, просто вручил ей подарок. Мы покатались на машине, как это было уже много раз. Я поцеловал ее, всеми силами стараясь не вспоминать о неудавшемся «благотворительном базаре для бедных детишек». Я даже не предложил Ольге, а это следовало бы сделать, выпить вместе бутылку шампанского. Я не мог вспоминать о том поцелуе с вином во рту, чему она научилась якобы по фильмам.

Ольга же незаметно, но настойчиво пыталась выяснить, куда я отправляюсь в этот вечер.

— Ты сегодня идешь в «Люкс»? А где он находится?

Я ответил, но она продолжала:

— Да, там всегда был отель, но он назывался по-другому.

— Прежде это был отель «Линц». Пришлось хозяевам изменить название.

— Почему?

— Потому что «Линц» — типично немецкое слово, а теперь все немецкое запрещено. Чтобы название звучало похоже, но ближе к испанскому, перекрестили в «Люкс».

— Отель принадлежит немцу?

— Да.

— И там всегда много народа?

— Думаю, что до войны у него была более обширная клиентура. Но сейчас с ним происходит то же, что со всеми отелями и ресторанами, принадлежащими немцам. Люди испытывают страх перед всем немецким, так что отели пустуют.

— Значит, туда никто почти не ходит?

— Нет. Только те немцы, которые попали в «черные списки». Нам нечего более терять.

Я говорил все это вполне искренне. Я был уверен, что занесение в проклятые списки навсегда оставит свой след. К своим соотечественникам, значащимся в том же списке, я испытывал солидарность, подобную той. которое вызывают в осужденном позорные полосы на одежде каторжника.

Мы поговорили о многом, даже о наших планах на будущее. Вдруг Ольга, без всякой связи со сказанным, произнесла:

— Знаешь, чего я хочу? Провести ночь вместе. Но только всю ночь, чтобы чувствовать себя как муж и жена…

— Да, да, непременно, — ответил я ей в полной растерянности. А вдруг постыдная сцена повторится?..

В тот грустный рождественский ужин мне не давала покоя еще одна мысль: презентовал ли Перес своей супруге лошадь, о чем я намекал ему, или же она все-таки решилась отдаться другому мужчине?

На следующее утро я отправился вручить супругам Перес традиционный подарок, однако дома никого не оказалось. С настойчивостью, которая должна была показаться служанке подозрительной, я стал выяснять, находятся ли они в городе или выехали, но женщина ничего не могла толком ответить. Если их не было в городе, значит, Перес принял к сведению мои намеки и, возможно, уже обследовал вместе с Мерседес конюшни в поисках скакуна. Поскольку мне было известно состояние его дел, я не сомневался, что покупка чистокровной лошади не составляет для Переса никаких материальных затруднений. Как и все представители Ла Кабреры в этот год — решающий год войны, — Перес получал колоссальные прибыли. Кастаньеда называл операции Переса cornering the market [25] Монополизацией рынка (англ.). , чтобы придать британскую пристойность спекуляциям на предметах первой необходимости, нехватка которых была все ощутимее. В последние месяцы Перес и его подручные обратились к лекарствам и автопокрышкам, цены на последние взлетели фантастически, особенно после того, как Япония захватила голландские колонии на островах Индонезии.