Альфонсо Микельсен - Избранные

Утешением в последние дни моей свободы по-прежнему была Ольга. Я мог заниматься чем бы то ни было не более нескольких минут. Тревога заставляла меня метаться туда-сюда, и я находил покой и забвение только в объятиях Ольги. Дни текли в ожидании какой-то неожиданности, способной изменить неумолимый ход событий.

С безмерной теплотой Ольга стремилась удовлетворить все мои желания и капризы. А мною овладело состояние полубезумия.

— Хоть бы ты остался одиноким, бедным и больным. Тогда ты сможешь понять, как я люблю тебя, — говорила она в порыве искреннего самопожертвования.

— Значит, ты меня не оставишь, что бы ни произошло?

— Конечно!

— Даже если у нас будут только те деньги, которые ты сама зарабатываешь?

— Кто тебе сказал, что я пришла к тебе из-за твоих денег?

Прошло еще несколько дней. Но вот закончились последние формальности, закон был принят, и ко мне явился Лицт, секретарь моего кузена Фрица. Лицт сообщил мне, что, согласно положению, управляющим и опекуном всего моего состояния становится Фриц. Бедный секретарь! Божья коровка! Он служил своему хозяину, как верный пес, и тем не менее не мог скрыть своего смущения. Я всегда относился к нему прекрасно. Чуть ли не извиняясь, он говорил мне:

— Ваш кузен заявил, что не испытывает желания видеть вас, и просил меня быть посредником.

— Я также не стремлюсь встретиться с ним. Так чего же желает Фриц?

— Он хочет получить полную опись всего вашего имущества и состояния, за исключением акций «Ла Сентраль», о которых ему известно как управляющему компанией.

— Все, что мне принадлежит, находится в ведении банка «Лаинес и сыновья». Так что вам придется разговаривать с доном Диего Лаинесом.

— Дон Фриц еще до того, как проект вступил в силу, беседовал с доном Диего. Акции останутся в распоряжении банка Лаинеса, как и проценты с них, однако под контролем правительственного инспектора. Есть ли у вас еще какая-нибудь собственность? Имейте в виду, что на того, кто скрывает размеры своего состояния, налагаются колоссальные штрафы.

— У меня более ничего нет. Вот разве автомашина…

— Я спрошу у сеньора Фрица, имеете ли вы право сохранить за собой машину, и сообщу об этом по телефону. Надеюсь, что такое право вам будет дано.

Так окончилась наша первая встреча. Срок жизни истекал. Приговоренному к смерти разрешают выразить свою последнюю волю и выбрать обед по своему усмотрению, глубина трагедии заставляет даже палачей относиться к обреченному снисходительно.

Погруженный в самые мрачные мысли, я отправился подышать свежим воздухом в парк. Еще недавно я встречал здесь бродягу с попугаем, который вытаскивал билетики с «судьбой» воспитанницам английского колледжа, выходившим погулять в сопровождении своей наставницы. Вокруг меня толпились продавцы лотерейных билетов. Они бесцеремонно совали мне под нос бумажные листки, повторяя на все лады: «Последний, последний билет! Завтра — тираж!» Напрасно я вежливо отговаривался, уверяя, что меня не интересует их товар. Они бежали за мною и кричали как безумные, причем их слова звучали злой иронией, будто им были известны мои несчастья:

— Купите билет! Выигрыш получите наличными!

— Купите билет, мистер! Вернетесь к себе в страну богатым!

— Купите билет, сеньор! Хороший подарок для медового месяца!

Особенно угнетало то, что меня приняли за американца. Но не менее болезненно подействовало предложение торговца использовать билет как подарок к медовому месяцу! И это в моем-то возрасте! Конечно, то была шутка, но звучала она достаточно жестоко. Тем более что в самом скором времени я мог потерять любовь, как потерял состояние и свободу.

Какая дикость — игра в лотерею! Откуда эта слепая вера в то, что колесо фортуны может в мгновение ока изменить судьбу? После того как человек теряет надежду победить в жизни, он предается игре в лотерею. Эта игра, как и спекуляции на товарах первой необходимости, также приносила от пятидесяти до ста процентов чистой прибыли, поэтому лотерею здесь нередко называли «бизнесом». Ольга, например, считала, что лотерея может изменить ее жизнь.

…Принадлежать к миру «избранных»-тоже лотерея. Если на горизонте не возникает никакой опасности…

Стоило ли удивляться настойчивости торговцев? В этой стране все взоры устремлены в будущее, которое строится лишь на одних обещаниях, а настоящее здесь не принимают всерьез.

В то утро мне показалось, что все продавцы лотерейных билетов в городе сговорились атаковать меня. Они кружили вокруг, как рой разъяренных пчел:

— Купите свое счастье!

— Кому беспроигрышный билетик?

Бессильная ярость слепила меня. Я так мечтал побыть наедине с самим собой, поразмышлять.

— Оставьте меня в покое! — крикнул я в полном бешенстве одному из самых нахальных.

— Проклятый иностранец! Отправляйся в свою страну, если тебе не нравится у нас! Ты нам не нужен! — пригрозил парень, показав мне кулак.

Проклятие следовало за мною, как за Каином: «Бродяга», «Чужак».

Обвиненный в преступлениях, которые я никогда не совершал, я к тому же был провозглашен единомышленником моих злейших врагов — нацистов. Тех самых, которые изгнали меня из Германии, лишили всего. Где искать мира? Где найти забвение? Где я смогу дождаться победы над фашизмом, не рискуя услышать при этом, что я — «чужак»?

Мысль о смерти постепенно овладевала мной. Даже не мысль — то было какое-то физическое ощущение, распространявшееся по всему телу. Я вглядывался в зеркало и каждый день обнаруживал новые морщины. Расчесывал волосы, и, взглянув на гребенку, убеждался, что они умирают. Без всякой горечи я говорил себе: «Ну, вот и кончается мое путешествие. Так долго продолжаться не может». Кончается завод пружины, дающей жизнь моему организму. Как только он окончится, разум перестанет отсчитывать дни и часы. И нечего более ждать. Сознание погрузится в вечный мрак.

Фусагасуга. Фусагасуга… Фу-са-га-су-га… Фу-са-га-су-га! Нелегко выговорить название местечка, где мой дядюшка Самуэль выращивал орхидеи. Вот уже два месяца, как я здесь. Меня выслали сюда как «опасного иностранца» вместе с другими немцами и итальянцами. Нас разместили в старой летней гостинице, которая до войны принадлежала немцам по фамилии Ульм, в настоящее время окончательно разорившимся.

Жизнь наша отличается удивительной монотонностью. К тому же постоянно льет дождь. Вокруг дома разбит прекрасный тропический сад, где нам иногда разрешают подышать воздухом. Однако невозможно отделаться от ощущения, что мы — в тюрьме. Люди, проезжающие по дороге, задерживаются у забора, увитого вьющимися растениями, и подолгу разглядывают нас. Некоторые при этом показывают пальцами, как будто мы — злейшие преступники. Свидетельством того, что мы не просто заключенные, а «военные враги», служат солдаты, стоящие с винтовками у входа в наше здание. Это будит любопытство, и за каждым нашим движением постоянно кто-то следит. Так обычно следят за повадками дикого зверя, запертого в клетку. Прохожие, увидев кого-то из нас, шепчут что-то друг другу; возможно, они удивлены, что у нас не такой уж страшный вид. А может быть, им известны какие-то подробности нашей жизни. Но ни разу ни от кого я не слышал ни слова сострадания, ни сомнения в том, правильно ли с нами поступили.