Мулуд Маммери - Избранное

— Кто тебя преследует — человек или зверь? Если это дьявол, пусть только осмелится принять человеческий облик, и я рассеку его надвое.

С этими словами Идир схватил мою длинную линейку и стал размахивать ею в пустоте. Попадая в полоску света, она поблескивала, как лезвие сабли. Можно было не сомневаться: дьявол рассечен.

— Невеста Вечера, где ты?

И он в полутьме искал Аази, чтобы защитить ее, но она забилась в самый темный уголок Таазаста.

— Не прикасайся ко мне, я Невеста Вечера; никто не имеет права ко мне прикасаться. Днем я не живу, днем я Аази, зато я Невеста Вечера, я беседую с рекой и с ветром. Никому не дано права прикасаться ко мне — только речке, ветеркам да моим подружкам, ибо, едва лишь умирает день, я становлюсь Невестой Вечера.

— Позволь мне проводить тебя до речки, до высоких вязов. Возьми меня за руку, и тебе не страшен будет сумрак. Я полюбуюсь вместе с тобой на тихие заводи, на прибрежные сосны и на воду, на светлые, прозрачные ключи. Вместе с тобой я буду скликать твоих подружек, а когда мы повстречаемся с ветерком, ты поучишь меня с ним разговаривать. Мы пойдем к горе, а как только багряная луна спрячется за утесами, мы продолжим наш путь, взявшись за руки. Сверху мы увидим все окрестности по эту и по другую сторону горы, а там тьма будет еще гуще. Пойдем! Позволь проводить тебя.

— Не прикасайся ко мне, я Невеста Вечера, а он ревнив. Он пожирает неверных невест; и когда идешь ночью вдоль речки, вверх по течению, то видишь, как из воды выходят призраки в траурных покрывалах: это те, которых он уже растерзал.

Игра на этом кончилась, но я как сейчас вижу: Идир смотрит на Аази пристальным и вместе с тем рассеянным взглядом, словно он медленно идет под сенью высоких вязов вслед за той, чей образ Аази создала в своих безумных мечтах.

Мы долго звали Аази Невестой Вечера. А затем нападки моей матери, молчание отца, беседы шейха создали в моем воображении иной ее образ. Но когда я читаю строки этого письма, передо мною воскресают былые призраки, и мне хочется воскликнуть, как Идир:

— Невеста Вечера, где ты?

Чем больше я размышляю, тем мое заблуждение начинает казаться мне все очевиднее и несомненнее. Ибо в чем, собственно, мне упрекать жену? Обычай? Сплетни? Жалобы моей матери? Ах, зачем существуют склоны, по которым уже нельзя подняться вверх?

Вот уже несколько месяцев я не раскрывал своего дневника, потому что нечего было записывать. Все это время я ждал отпуска, но приходилось уступать очередь друзьям, потом друзьям друзей, и конца этому не было. Сегодня, двадцать девятого октября, когда я перестал думать об отпуске, настал мой черед. Да и пора: ведь Аази ждет ребенка в ноябре.

Я написал Менашу, чтобы он отпросился одновременно со мной. Соберутся Уали, Идир, может быть, и Меддур, ибо с тех пор, как в Италию стали отправлять все больше и больше войск, отпуск дают очень многим.

Мне хочется в последний раз побывать в Тазге, повидаться с отцом, с шейхом, с На-Гне, с Ку. Я во что бы то ни стало повидаюсь также с Аази, выскажу ей все, о чем так долго молчал, попрошу, чтобы она подождала меня, если мне суждено вернуться, не вечно же будет длиться война, а если не вернусь, то чтобы любила нашего ребенка, даже когда будет замужем за другим.

За другим? Я не хочу задерживаться на этой мысли, не могу с ней примириться.

Когда я думаю об этом, мой ум, мое сердце, мои нервы — все во мне начинает ныть; мне кажется, что посмертная ревность приподнимет плиту или землю, под которой я буду лежать, как только я узнаю, что какой-то другой мужчина… Нет, это немыслимо…

На этом обрываются записи Мокрана. Последние тридцать страниц плотной глянцевой бумаги остались незаполненными. На внутренней стороне переплета нарисован профиль болезненной женщины, под ним — берберское, понятное лишь немногим слово, и это, конечно, ее имя. Но история Мокрана у нас всем хорошо известна, и всякий может вам рассказать ее неожиданный конец.

В Алжире, где Мокран, Менаш и Меддур должны были встретиться, собралось множество отпускников.

Друзья сразу узнали, что на горе уже выпал первый снег, правда еще неглубокий, и что дорога в Талу в трех местах перекрыта обвалами. Снег угрожал завалить и остальные дороги.

Они решили добраться до Тазги через Мейо. Идти можно будет по Куилальскому перевалу; их уверяли, что даже на горе снежный покров не превышает десяти сантиметров и что к тому же снег почти везде уже растаял.

Итак, они отправились поездом до Мейо, а там некий Арезки предложил провезти их через перевал на своем грузовичке, который он тщательно прятал, боясь реквизиции. Согнувшись над рулем, Арезки разражался бранью всякий раз, как они попадали на ухаб и машину подбрасывало. Друзья жались друг к другу, чтобы согреться. Только Менаш, забившись в уголок, тихо мурлыкал какую-то печальную песню. Все молчали якобы оттого, что очень холодно, на самом же деле они с удовольствием прислушивались к его мелодичному голосу. Вскоре, однако, Арезки повернулся к ним и крикнул по-французски: «Черт побери, да заткнись же ты, певец!»

Дул сильный ветер, хлестал дождь, и слова шофера доносились до них обрывками — то оглушительно, то еле уловимо.

При каждом толчке Арезки громогласно посылал к черту какого-нибудь почтенного святого. Небо было серое, над горою с безумной скоростью неслись клочья растрепанных туч. Не проехали они и пяти километров, как шофер разразился грубым ругательством и резко затормозил. Огромный обвал перекрыл дорогу во всю ширину, на протяжении по крайней мере метров десяти. Ехать дальше было невозможно.

— Живо садитесь! Поедем обратно, — крикнул Арезки.

Все опять взобрались в кузов, один только Мокран медленно отошел в сторону и прислонился к скале.

— Садись, Мокран, — сказал Арезки. — Вид здесь, правда, очаровательный, но все же лучше приехать сюда через месяц. А сейчас — назад!

— Уехать — значит умереть отчасти [20] Цитата из стихотворения французского поэта Эдмона Арокура «Прощальный рондель». , — отозвался Меддур.

Ему казалось, что он сказал нечто весьма остроумное, и он обвел всех взглядом, рассчитывая на одобрение. Но никто, видимо, не обратил внимания на его слова. Он был раздосадован и поднялся в машину.

— Влезай же, Мокран. Мы еще мало намокли, по-твоему?

Мокран не двигался с места. Сказывались ли тут холод и физическая усталость двух изнурительных дней? В нем медленно созревало непреклонное решение. Ничто не остановит его, он пойдет до конца. Он не уверен, что доберется до Тазги, но все-таки пойдет…

Остальные не понимали, что с ним такое.

— Да ты с ума сошел, что ли?

Они стали всячески отговаривать его: это самоубийство, на перевале он погибнет, снег отрежет Куилаль от всего мира. Мокран даже не отвечал. Он только ласково, блаженно улыбался им. Решив, что он лишился рассудка, друзья хотели силой посадить его в грузовичок. Мокран стал бешено отбиваться — брыкался, кусался, осыпал ударами всех, кто к нему подходил. Когда же они отступились от него, он улыбнулся и сказал проникновенно: