Мулуд Маммери - Избранное

Сначала доктор отказался было ехать в такую «собачью погоду». Он стал уверять меня, что здоровые часто зря беспокоятся о больном, который не так уж плох. Мне пришлось подробно описать ему состояние Муха, настаивать; господин Никозиа наконец соблаговолил внять моим мольбам, однако, несмотря на все мои старания, выехали мы лишь через добрых два часа — это время доктор провел в своей комнате, как он выразился, «готовясь к визиту».

Весь путь мы проехали под тем же мелким, упорным, частым, назойливым дождем. Часа через три перед нами показалась Тазга. Дороги были безлюдны. За все время доктор всего лишь раз открыл рот, чтобы выругаться:

— Ну и погодка, черт побери!

На площади, у наших больших ворот, я застал мальчика-подпаска, который заменил Муха. Он притулился к воротам и дрожал от холода, а по щекам его текли крупные слезы.

— Озяб? — спросил я.

— Нет.

Он упорно избегал моего взгляда. Я взял его за подбородок.

— Посмотри на меня.

Он бросил на меня быстрый, уклончивый взгляд, влажный, как у побитой собаки, и в душу мне запал страх: я понял его. Я осмотрелся по сторонам: во дворе ни души, ни единого звука, кроме глухого, назойливого шума дождя. Тут сомнения мои окончательно рассеялись, я понял, что Муха, моего маленького приятеля Муха Шаалала, как звали его дети, уже не стало.

Пастушок стоял все на том же месте, а я повел доктора в комнату, где оставил больного. Передняя была полна народу — мужчины и женщины стояли молча, кое-кто сидел. Лишь двое-трое медленно подняли головы, когда врач прошел мимо них.

— Мы, кажется, опоздали, — сказал господин Никозиа.

Возле кровати, где Мух спал последним сном, мой отец тихим, спокойным голосом читал молитву: нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед — пророк его. Рядом с ним стояла моя мать, она приложила к поджарым губам указательный палец, а свободной рукой перебирала четки. Аази тихо плакала.

Отец поблагодарил доктора за то, что он приехал, несмотря на такое ненастье, а потом обратился ко мне:

— Позавтракай с господином Никозиа, а потом опять возьми мула и отправляйся к буадду за матерью покойного, чтобы она успела проститься с сыном. А господина Никозиа проводит подпасок.

Племя буадду живет километров за сорок от нашего. Мне пришлось взять мула у соседа, так как наших отдали доктору с провожатым.

Дождь перестал, зато сильно похолодало. На капюшон, которым я плотно закрыл голову, падали крупные градины и затем скатывались на бурнус. Несколько раз мне приходилось спешиться, чтобы размять окоченевшие ноги, ибо по мере приближения к горе становилось все холоднее. Когда наконец в сумерках я завидел вдали деревню Муха, в воздухе уже плясали редкие, неторопливые снежинки.

Мать Муха, Тасадит, сморщенная, согбенная старуха, опирающаяся на узловатую палку, хотела отправиться в путь немедленно. Я ей объяснил, что изнемогаю от усталости, да и вообще нечего даже думать о поездке ночью и в такую стужу. Она порывалась ехать без меня, и пришлось созвать всех соседей, чтобы они уговорили ее подождать до утра. Вечером она заставила меня раз десять повторить рассказ о болезни и смерти сына; она то упрекала меня, что я не сообщил ей о болезни раньше, то бранила меня, то, наоборот, бросалась целовать мне руки, когда я уверял, что ее сын ни в чем у нас не нуждался и жил весело и беззаботно. Временами она умолкала, а затем снова принималась стонать, раскачиваясь над очагом жалким старческим телом и то и дело прикладывая пальцы к своим иссохшим векам.

Усталость не давала мне крепко уснуть. Я то и дело просыпался и всякий раз сквозь полусон видел, как мерно раскачивается старуха, до меня доносился ее чуть слышный скорбный голос.

Она разбудила меня еще до рассвета, приотворила дверь и вернулась, в отчаянии вздымая руки. Я подбежал к порогу: на дворе лежал снег толщиною метра в полтора. О поездке не могло быть и речи.

Старуха заламывала руки, кричала, что все равно поедет, пусть даже ее занесет снегом. Я успокоил ее с большим трудом. Скорбь ее была безмерна. Я решил сделать для нее все, что в моих силах. В их селении жил некий человек лет сорока, который долгое время работал у моего отца. Это был здоровенный рыжий детина, славившийся как своим ростом, так и незаурядной силой. Я отправился к нему и спросил, не согласится ли он взять моего мула и проводить к нам мать Муха. Он ответил, что очень рад случаю повидаться с моим отцом.

Утром они уехали, а я остался один в домике Тасадит. Еды у меня было очень мало. В единственной комнате старухи день и ночь разгуливал ветер, врываясь через щели и двери (в окнах щели были заткнуты тряпьем). Я затопил очаг, и вскоре вся комната наполнилась едким, густым дымом, который разъедал мне глаза. Время от времени я приоткрывал дверь, тогда дым, подхваченный ветром, клубами вырывался наружу.

Каждый день я собирался на следующее же утро отправиться домой, однако снег медленно, но упорно все валил и валил. Когда он переставал, ветер, проникая сквозь щели, что-то шептал мне то ласково, то гневно.

Вскоре у меня появились тут друзья, и прежде всего старуха — подруга матери Муха; она запросто поселилась вместе со своей собакой в моем новом обиталище и занялась хозяйством. Днем я колол дрова, поджаривал сладкие желуди, помогал старухе носить воду; вечера проводил среди родных нашего пастуха, где засиживались до поздней ночи, рассказывая о старине. Я так приладился к жизни моих новых друзей, словно родился среди них. Я даже перенял их говор и обороты речи.

От них я узнал, что во время вчерашнего бурана сюда пришел еще один человек из моего племени. Он назвался Мохандом у-Шаабаном. Мне как-то показали его на площади, но уже стемнело, и я не мог его разглядеть, тем более что он был закутан в широкую коричневую джеллабу, доходившую ему до пят, а лицо он прикрыл низко опущенным капюшоном. Мне пришлось окликнуть его:

— Эй ты, в коричневом!

— Что? — отозвался он, не поднимая капюшона.

— Добро пожаловать!

Он подошел ко мне, откинул капюшон ровно настолько, чтобы я мог узнать в нем Уали, а когда я чуть было не вскрикнул от удивления, он поспешил сделать мне знак, чтобы я молчал, и сказал громко:

— По твоему говору я вижу, что ты из моей местности. Но я тебя не знаю. Я Моханд у-Шаабан из Аурира.

— А я — Мокран из Тазги.

— Я ехал за зерном к арабам, по ту сторону горы, — продолжал он, — а в дороге меня застиг снег. Как только он растает, я отправлюсь дальше. Надеюсь, мы с тобой еще увидимся.

И он пошел прочь. Вечером, с глазу на глаз, Уали признался мне по секрету, что пришел сюда, чтобы выполнить поручение Уэльхаджа.

Так прожил я целую неделю. Я с удовольствием ел грубый ячменный кускус, приготовленный старухой: от холода у меня разыгрывался аппетит. Толстые шерстяные одеяла, которыми я укутывался, ложась спать прямо на землю, казались мне мягкими, как пух. Мое беспечное существование лишь изредка омрачалось воспоминанием о Мухе, ведь его детство прошло в этой местности. Я жил незатейливой жизнью среди простых, грубоватых крестьян, среди природы, пленившей меня своей суровостью, и старался гнать от себя все призраки, заглушать все воспоминания. Здесь я легко забывал, что где-то есть место, есть люди, с которыми жизнь моя связана неразрывно, непоправимо, и что в мире существуют грозные опасности, идут гигантские кровавые столкновения и мне не удастся их избежать.