Мулуд Маммери - Избранное

— Не согласится.

— Кто? — живо спросил Равех.

— Бородач.

Бородач был непосредственным начальником Уали. Равех упустил из виду это препятствие: Бородач ни за что не даст своего согласия — в этом не было никаких сомнений. Не то чтобы он был щепетилен вроде Ибрагима. Нет, Бородач — чудак в другом роде, ведь в одно прекрасное воскресенье он ни с того ни с сего сбежал из лицея, где учился. Домой он не вернулся, и родители очень беспокоились за него, пока он через Уали не дал им знать, что вполне здоров, ни в чем не нуждается и горячо благодарит их за все, что они для него сделали. Он просил их, однако, впредь не считать его своим сыном и предупреждал, что, во всяком случае, сам он не будет общаться с ними, ибо решил пожертвовать свою жизнь на нечто такое, что было бы слишком долго им разъяснять.

Как же мог он уразуметь что-либо в деле Умауша? Достаточно было на него взглянуть, чтобы понять, что это за человек. За время, проведенное в горах, Равех хорошо присмотрелся к нему: высокий рост, худое лицо (сразу видно, что в горах едят не досыта, а ведь Бородач — начальник!), юношеский, несмотря на окладистую черную бороду, профиль, темные, глубоко запавшие глаза, а главное — взгляд, задумчивый, невидящий, словно человек живет в каком-то ином мире, словно он постоянно погружен в мечты. Нет, настаивать бесполезно. Равех хорошо разбирался в людях и знал заранее, что Бородач рассеянно выслушает Уали, мягко, но бесповоротно скажет «нет» и снова погрузится в мир своих мечтаний — мир, далекий от Равеха, и от Уали, и от Умауша, далекий от Тазги, от всего.

Поэтому Равех решил сразу же положить конец колебаниям Уали.

Посоветоваться с Даади? С Бородачом? А почему бы не с тунисским беем или индийским императором? Признайся прямо, что трусишь.

Уали насупился. Равех понял, что зашел слишком далеко.

— Хорошо, — сказал он, — я сам возьмусь за это…

— Завтра отправлюсь в племя Умауша, — отрезал Уали и поднялся с места.

Последние дни Муху совсем плохо. Он почти ничего не ест, все время жалуется, что голова у него вот-вот расколется. Нам пришлось перевезти его из Аафира к себе, а скот поручить молодому пастуху. Но в какой комнате его положить? Все они заняты. А что, если у Муха тиф? Тогда мы все перезаразимся. Отец предложил отвести больного в Таазаст, где у нас хранились лишние кувшины, поломанная или ненужная мебель — словом, всякие старые вещи, которыми мы перестали пользоваться то ли из-за ветхости, то ли оттого, что их почему-либо заменили другими. С того далекого времени, как мы собирались здесь в последний раз, мы с Аази никогда сюда не заходили — по какому-то молчаливому соглашению, а другие не заходили просто потому, что не было надобности. Однако единственный ключ от башни по-прежнему хранился у Аази — если только она его не потеряла.

На этот раз мы с Аази объединились и стали отговаривать отца; но он и слушать ничего не хотел. Кончилось тем, что мы перестали возражать и Аази отправилась за ключом. Она долго не возвращалась, а в конце концов заявила, что никак не может его найти. Пришлось устроить Муха в комнате Идира, который куда-то исчез и уже несколько дней не ночевал дома.

Вчера в полночь нас навестил Уали. Вид у него был боевой: итальянский автомат, сандалии из воловьей кожи, какие носят у нас крестьяне, лихо закрученные усы. С ним были двое приятелей.

Он стал мне о них что-то рассказывать, а в это время послышалось бормотанье Муха.

— Он все еще хворает? — спросил Уали, сразу узнав голос Муха.

— Хворает, — ответил я.

— Можно к нему? Прости, Мокран, что злоупотребляю твоей добротой, но что поделаешь, Мух был моим приятелем, а кроме того, когда ведешь такую жизнь, как я теперь, нельзя ничего откладывать на завтра.

— Конечно. Я провожу тебя.

Мы оставили у очага его спутников, которые за все время не сказали ни слова, и пошли в комнату Идира.

Я тихонько толкнул дверь.

Уали зажег электрический фонарик, отыскал в потемках постель и направил луч света на Муха. Увидев больного, он невольно вздрогнул от ужаса.

Мух лежал на спине, запрокинув голову. Он был как скелет, его худое тело еле угадывалось под одеялом. Рот был раскрыт, а лицо словно покрыто маской — жесткой, гладкой, неподвижной, как у мертвеца. На нем не было печати умиротворения, все черты выражали страдание, и на него тяжело было смотреть.

С губ больного срывались невнятные звуки; порою, однако, удавалось различить несколько слов — то были преимущественно имена покойных членов нашей семьи, иной раз умерших очень давно. Пастух звал их по многу раз, одного за другим, с таким отчаянием, будто никто из них не хотел ему ответить.

Уали растерялся; его ужасало это лицо, искаженное страданием, лицо, которое он знал таким прекрасным. Он решил обратиться к больному.

— Здравствуй, Мух! Здравствуй!

Но вместо ответа Мух стал призывать каких-то незнакомых нам людей. Уали был смущен. Он уронил несколько пузырьков с лекарствами, которые стояли на столике у кровати, и сразу же предложил мне уйти. Мух на мгновение умолк. На пороге мы опять услышали, как он зовет проносящиеся перед ним призраки — зовет долго, безнадежно.

Уали разбудил меня еще до рассвета. Ему пора было уходить. Всю ночь шел дождь, снаружи доносилось его бесконечное, однообразное шуршание. Как ни старались мы не шуметь, отец проснулся и вскоре пошел к нам.

Пока Уали и его спутники собирались в дорогу, отец заглянул к Муху и сразу же вернулся обратно.

— Тебе надо съездить за врачом, и чем скорее, тем лучше, — обратился он ко мне. — Возьми бурнус из верблюжьей шерсти, оседлай мула и отправляйся немедленно.

Врач колониальной администрации жил в восемнадцати километрах от Тазги. Было еще темно, а дождь, ливший уже целые сутки, вероятно, размыл все дороги.

Но все равно — надо было ехать, так как состояние Муха ухудшилось.

— Если ты соберешься быстро, Мокран, мы можем отправиться вместе: нам по пути, — сказал Уали.

Я пошел за своим толстым коричневым бурнусом. В комнате у меня догорала лампа. Аази спала, сидя возле очага, прислонясь к стене головой. Вероятно, ждала моего возвращения, а потом уснула. Я осторожно открыл большой ясеневый ларь, достал из-под кучи одеял бурнус и на цыпочках вышел из комнаты.

Отец уже оседлал двух мулов. Мы сразу отправились по размытой, каменистой дороге в северном направлении, долго ехали молча. Уали впереди, с автоматом наготове, я за ним, а его товарищи замыкали шествие. Еще только начинало светать, когда на одном из поворотов я с удивлением заметил, что силуэт Уали вдруг исчез в кустарнике повыше дороги. Я обернулся: те двое тоже сгинули. Я только услышал, как три голоса попрощались со мной и поблагодарили за гостеприимство.