Уильям Уортон - Пташка

Я прекращаю тренировки, которые должны были подготовить меня к полетам. Если я могу летать в своих снах, то мне уже незачем затрачивать столько усилий, чтобы научиться делать это наяву. Я готов смириться с тем, что в реальной жизни взлететь мне уже, скорее всего, не удастся. Может, я и сумел бы достаточно долго планировать, но оторваться от земли и летать — навряд ли. Мне вдруг приходит в голову, что на самом деле мне всегда не слишком-то и хотелось летать: роль мальчика, машущего тяжелыми крыльями, меня не очень-то привлекает, — нет, я хочу быть птицей! В моих снах я превращаюсь в птицу, и больше мне ничего не нужно.

Три раза в день я готовлю яичный корм. Теперь у меня каждый раз уходит почти целая дюжина яиц. Во всех гнездах вылупились птенцы. Уход за таким количеством птиц — нелегкое дело. Теперь их разведение не кажется мне таким простым, как прежде. Когда вас перестает волновать почти все на свете, а работы по горло, вы замечаете только ее внешнюю сторону, и она превращается в обычный тяжелый труд. Кроме того, я теперь не могу брать птиц в руки, как раньше, и делаю это через силу. Я чувствую себя неуклюжим великаном; канарейка теперь кажется мне клубком перьев, бьющимся и трепыхающимся в моих ладонях. Так что все очарование моей возни с птицами куда-то исчезает.

Затем в моем сне происходит кое-что необычное. Я, как всегда, нахожусь в клетке самцов, летаю с ними. Последнее время мне нравится перелетать через верхний насест, не садясь на него. Этому трюку меня недавно научил Альфонсо. Я и сейчас проделываю его. Альфонсо смотрит, как у меня получается, а потом вроде бы приглашает слетать вниз и поклевать зерен. Мы с ним опускаемся ниже и приземляемся на тот насест, что расположен рядом с кормушкой. Дело идет к вечеру, и на бетонный пол вольера ложится косой лучик солнца. Я заглядываю через сетку в то отделение, где на стене висят гнездовые клетки.

Там я вижу самого себя — сидящим на стуле и смотрящим в бинокль! Лица мне не видно, только куртку и брюки, которые я носил в тот день. Я подлетаю поближе к сетке и внимательно разглядываю… себя самого. Пытаюсь щебетом привлечь внимание того, другого меня, но ничего не выходит. Это действительно я. Сколько ни всматриваюсь, не могу найти никаких отличий. Даже шапочка на голове моя, красная. Я узнаю свою собственную руку, в которой держу бинокль, — я облокотился ею на спинку стула. Все это похоже на то, как если бы я смотрел на себя после собственной смерти. Я, смотрящий в бинокль, похоже, не подозреваю о существовании другого меня, сидящего в клетке, а вернее, повисшего на сетке, уцепившись за нее коготками. Мне даже боязно посмотреть вниз, чтобы узнать, птичьи ли у меня лапки и вообще все остальное тело; я опасаюсь, что на этом мой сон может прерваться. Ну мыслимое ли дело — видеть себя одновременно в двух разных местах. Это слишком даже для сна.

Если там, за сеткой, действительно я, такой огромный, гляжу на себя в бинокль, то кто же тогда я сам, кто из нас двоих истинный я? Я так и не решаюсь посмотреть вниз, а вместо этого подлетаю к Альфонсо.

— Эл, кто это там, за сеткой?

Альфонсо бросает мимолетный взгляд за проволоку и отвечает:

— Этот тот, кто нас тут держит; он заботится о нас, пересаживает из клетки в клетку. Однажды он привез меня сюда. И Пташку привез тоже. Здесь о нем знают все.

— Ну да, но кто он такой сам по себе?

Мне хочется выведать все, что моему приятелю известно, и таким образом узнать, до какой степени Альфонсо из сна является плодом моего воображения.

— Не знаю, что толку спрашивать. Он — это просто он. Без него бы тут ничего не было.

Я снова лечу к верхнему насесту. Оказывается, в моем сне Альфонсо не знает ничего, все знаю один я. Это меня сбивает с толку, и теперь я уже не так уверен, что все это происходит в моем сне. Что-то в нем меняется. Я впервые оказываюсь двумя совершенно разными существами. И тут сон обрывается.

Проснувшись, я еще долгое время лежу в постели. Сегодня суббота, и мне предстоит чистить все клетки-садки. Надо насыпать новых семян, залить свежей воды в купалки, приготовить яичный корм, помыть кормушки, в которые я обычно его кладу. Интересно, задумываются ли птицы, откуда берется еда? Ни одно из этих семян не выросло бы в здешних краях. Все здесь такое искусственное, придуманное. Эти канарейки могут существовать лишь постольку, поскольку мне самому этого хочется.

Возможно, наш мир устроен точно таким же образом. Утром за завтраком я намазываю на хлеб масло. Хотя не знаю, ни как делается масло, ни как делается хлеб. Я не умею ни выращивать коров, ни доить их. Я не умею сеять пшеницу, не умею жать и обмолачивать, не умею молоть муку и печь булки. Все это делают за меня какие-то гномики, какие-то сказочные существа.

«…Кто побеждает в жизни? И что такое победа? Слишком уж сильно ее желать — и есть самый верный способ потерпеть поражение».

Одно я знаю твердо. Жизнь — сложная штука, черт побери, ее нельзя ухватить за хвост.

Мой сон затягивает меня сильней и сильней. Он может мне сниться по нескольку дней, но я этого не замечаю. Еще одна фишка в том, что я, как ни стараюсь, не могу вспомнить, с чего началось то, что я называю своим сном. В этом сне я убежден, что он мне снился всегда, и получается, что у него нет начала.

Когда я отправляюсь в свой вольер, то не чувствую в этом ничего странного. Я знаю, что присутствую там и в моем сне, в качестве моего второго «я». Есть вещи, и я это хорошо знаю, которые мне там попросту необходимо делать, и птицы ждут от меня, что я их сделаю. Я — то есть Птаха, тот самый парень, благодаря которому все это существует. Без меня там ничего бы не было. Тут мое место, и я его часть.

Я сажусь наблюдать за птицами и размышляю. Одна половина меня желает узнать, в чем все-таки дело, тогда как другая просто хочет, чтобы все шло своим чередом. Я беру карандаш и листок бумаги. Пишу записку самому себе и кладу ее на пол вольера.

Интересно, насколько то, что происходит днем, связано с тем, что происходит во сне? Могу ли я таким образом вступить в контакт с самим собой?

Той же ночью я оказываюсь в вольере один. Там никого нет, как не было и днем. Мне опять снится сон, я нахожусь во сне. Я слышу голоса самцов в гнездовых клетках, они звучат так, как звучали бы наяву. Лечу к стоящей на полу кормушке поклевать яичного корма и листьев одуванчика. Листок с запиской лежит на полу.

«Птаха — это птица — это Пташка».

Вот что я написал самому себе.

Я взлетаю на верхний насест. Я чувствую себя ужасно, ведь я отлучен от всего мира — отлучен даже от других птиц. Я зову их своим щебетом, но они не отвечают. Я зову Альфонсо. Никакого ответа! Я остался один, но все-таки могу летать.