Джумпа Лахири - Низина

В первый момент ему показалось: родители совсем не изменились. У матери все тот же маслянистый блеск в волосах, все тот же бледный оттенок кожи. Все такая же сухощавая и сутулая фигура отца, обтянутая хлопковой тканью куртки. Все та же унылая складка вокруг рта — маска разочарования, прикрытого дружелюбием. Но изменения все же были. В их глазах, застывших и остекленевших от горя.

Субхаш смотрел на портрет Удаяна в новой комнате родителей и не мог поверить, что брата больше нет. Но портрет свидетельствовал об этом. Эту фотографию сделал примерно десять лет назад один родственник, который имел фотоаппарат. Одна из немногих фотографий, где братья запечатлены вместе. В тот день они узнали результаты успешно сданных экзаменов в колледж. День, который их отец назвал самым счастливым в своей жизни.

На этой фотографии Субхаш с Удаяном стояли во дворе дома. Плечом к плечу. Сейчас, чтобы сделать похоронный портрет, это плечо вместе с самим Субхашем было отрезано.

Он стоял перед портретом брата и плакал, прикрыв лицо рукой. А родители, ничуть не тронутые этой сценой, смотрели на него, как на артиста перед публикой, и ждали окончания сценического действия.

С террасы перед ним открывался прямой вид на местность, где они с Удаяном росли. Низенькие жестяные и черепичные крыши с тыквенными плетями, забравшимися на самый верх. Крошащиеся каменные ограды, загаженные воронами. Два продолговатых пруда на другой стороне улицы. Низина сейчас выглядела как глинистое дно после отлива.

Он спустился вниз, на первый этаж, в ту часть дома, которая совсем не изменилась, в их с Удаяном бывшую комнату. Он поразился — какая, оказывается, темная и тесная эта комната. Возле окна письменный стол, на стене книжные полки, в углу простенький шкаф для одежды. Вместо их кровати, на которой они спали вдвоем, теперь стояла раскладушка. Должно быть, Удаян принимал здесь учеников, когда занимался репетиторством. На книжных полках — учебники, измерительные приборы и ручки с карандашами. Не было только их самодельного коротковолнового приемника, и вся политическая литература куда-то исчезла.

Субхаш распаковал вещи и ополоснулся водой, которую насос подкачивал дважды в день из общей водонапорной колонки. Вода эта содержала много железа, имела металлический привкус. От нее волосы становились жесткими, а кожа шершавой.

Ему сказали подняться наверх и пообедать. То есть теперь кухня располагалась наверху, на этаже, где теперь находилась спальня родителей. Стол накрыли на четверых: отца, Бирена Каку с женой и Субхаша. Мать всегда ела потом, уже накормив других.

Субхаш сел спиной к портрету брата — видеть его постоянно было невыносимо.

Он жадно набросился на еду — дал с ломтиками жареной горькой дыни, рис и тушеную рыбу. Речная рыба пабда была сладковата на вкус, ее побелевшие после жарки глаза напоминали речные камушки.

Огромные латунные блюда вместо тарелок казались до боли родными. Они давали свободу есть руками. Питьевую воду наливали из черного керамического кувшина, стоявшего в углу. Пиала показалась какой-то неудобной — ободок слишком толстый для рта.

— А где она? — спросил Субхаш.

— Кто?

— Гори.

Мать черпачком поверх риса положила ему дал.

— Она ест на кухне, — ответила она.

— Почему?

— Ей так нравится.

Он не поверил матери, но вслух ничего не сказал. Не произнес того, что подумал, — Удаян наверняка осудил бы их за то, что они ее так отделили, за то, что соблюдают подобные обычаи.

— И она сейчас там? Я хотел бы с ней познакомиться.

— Она сейчас отдыхает. Ей сегодня нездоровится.

— Нездоровится? А врача вы вызывали?

Мать, не поднимая глаз, продолжала накладывать еду в тарелки.

— В этом нет необходимости.

— У нее что-то серьезное?

Мать наконец объяснила:

— Она ждет ребенка.

После обеда он вышел пройтись. Пошел к прудам. Пучки водяных гиацинтов торчали кое-где в низине, вода еще стояла здесь и там.

Субхаш заметил невысокий каменный столбик, которого здесь никогда не было раньше, подошел к нему. На нем значилось имя брата, а под ним годы рождения и смерти: 1945–1971.

Этот скромный мемориал установили в память о мученике политических репрессий. Вода сюда приходила и уходила, скапливалась и исчезала, и именно это место партийные товарищи Удаяна выбрали для памятника.

Субхашу вспомнилось, как однажды они с Удаяном и другими мальчишками играли в футбол на другом конце низины, и Субхаш подвернул ногу. Он сказал Удаяну, чтобы тот продолжал играть и что сам дойдет до дома. Удаян же не стал его слушать и отправился вместе с ним.

Обвив Удаяна рукой, Субхаш почти висел на нем, кое-как ковыляя и кривясь от жуткой боли в распухшей лодыжке. А Удаян посмеивался над ним, дразнил за неуклюжесть и все говорил — если бы не он, то их команда выиграла бы. Дразнил, а сам практически тащил его на себе домой.

Субхаш вернулся в дом, собирался просто немного отдохнуть, но уснул крепким сном. Проснулся он, когда было поздно, в доме уже поужинали. То есть ужин он проспал. Вентилятор не работал — ток отключили. Он нашел под матрасом фонарик, включил его и поднялся наверх.

Дверь в спальню родителей была закрыта. Он пошел на кухню, в надежде найти какие-нибудь остатки от ужина, и там увидел Гори — она сидела на полу, рядом горела зажженная свеча.

Он узнал ее сразу, по снимку, который присылал ему Удаян. Но это была уже не та раскованная девушка-студентка, которая игриво улыбалась перед фотообъективом его брата. Та фотография была черно-белая, но сейчас, даже при скудном свете одной-единственной свечи, ее чудовищная бледность сразу бросалась в глаза.

Длинные волосы были собраны сзади в низкий пучок. Она сидела опустив голову, в белом траурном сари. Худенькая, какая-то почти безжизненная. На ее лице сейчас поблескивали очки — их на той фотографии не было. Когда она подняла к нему взор, он даже через эти очки разглядел еще то, что не смогла передать фотография — невыразимую красоту ее глаз.

Субхаш не заговорил с ней, просто смотрел, как она ест дал и рис. Она могла быть кем угодно, чужой, посторонней женщиной, а стала вот теперь членом его семьи, матерью ребенка Удаяна. Она взяла из кучки на краю блюда немного соли и посолила ею свою пищу. Субхаш обратил внимание, что рыбы, которую ему подавали за обедом, ей не оставили.

— Я Субхаш, — произнес он.

— Я знаю.

— Да я вообще-то не хотел тебе мешать.

— Они пытались разбудить тебя к ужину.

— Ну, вот я теперь уже проснулся.

Она захотела было подняться, сказала:

— Я поставлю тебе блюдо.

— Нет, ты доедай свой ужин. Я могу взять сам.

Он чувствовал на себе ее взгляд, когда водил по полкам фонариком, когда доставал себе чистое блюдо и открывал кастрюли и сковородки с оставленной для него едой.