Джумпа Лахири - Низина

— Ты говоришь как он, — сказала она.

Он сел напротив, свеча посередине. Гори держала руку над блюдом, кончики пальцев испачканы едой.

— Ты из-за моих родителей не ешь рыбу?

Она не ответила на вопрос.

— И голос у тебя такой же, как у него.

Очень быстро им овладела апатия. Просыпаясь в своей тесной комнатенке, завешенной белой москитной сеткой, он ждал, когда ему подадут утренний чай. Ждал, когда ему принесут его выстиранную и сложенную одежду, когда его обслужат за столом. Он не сполоснул сам ни одной тарелки или чашки, знал — дворовый мальчик-прислуга все равно придет и заберет их. Утром он съедал посыпанный сахарным песком хлебец, запивал его приторным горячим чаем и глядел, как мелкие муравьи сбегаются и растаскивают крошки.

Новая планировка дома давала ощущение полной дезориентации. Штукатурка на стенах оставалась еще свежей, липла к рукам, если он дотрагивался до стены. Несмотря на все новшества, дом казался неприветливым. Да, здесь теперь было много свободного места, где можно спать, где можно уединиться, но ни одно из помещений дома не предназначалось для каких-то дружных посиделок, для общения, и нигде не стояла мебель для уюта гостей.

Терраса на верхнем этаже являлась излюбленным местом пребывания его родителей, там они в общем-то находились безвылазно. Там они, когда отец приходил с работы, пили чай, сидя на простых деревянных стульях. Туда почти не залетали москиты, а когда отключали электричество, там все-таки веял хоть какой-то ветерок. Отец больше не читал газет, мать больше не держала на коленях шитья. Так они и сидели за металлической решеткой из узоров трилистника до самой темноты и обозревали одни и те же окрестности. Это, похоже, стало их единственным времяпровождением.

Когда дворовый мальчик отлучался с поручениями, чай подавала Гори, но при этом никогда не присоединялась к ним. По утрам она помогала матери по хозяйству, а потом уходила в свою комнату на втором этаже. Субхаш заметил: родители с ней не разговаривают, едва замечают ее присутствие в доме.

Запоздало он получил свои подарки к празднику Дурга-Пуджо. Серая ткань на брюки, материя в полосочку — для рубашек. Два одинаковых комплекта — за себя и за Удаяна. Неоднократно, предлагая ему печенье или еще чашку чая, мать называла его не Субхашем, а Удаяном. И он каждый раз откликался и не поправлял ее.

Он пытался наладить с ними какие-то отношения, хотел как-то разговорить их. Но когда он спрашивал у отца, как у того обстоят дела на работе, тот отвечал: «Как обычно». Если интересовался у матери, много ли заказов на вышивку было в этом году, она отвечала, что больше не может напрягать глаза.

Родители не расспрашивали его об Америке. Даже стоя или сидя рядом, они избегали смотреть ему в глаза. Он ждал, попросят ли они его остаться в Калькутте, бросить жизнь в Род-Айленде. Но эти вопросы они неизменно обходили стороной.

Как и разговоров о его возможной будущей женитьбе. Сейчас они были не в состоянии думать о его будущем и планировать какие-то свадебные приготовления. Они вообще-то больше молчали. Эта безмолвность, похоже, объединяла их даже крепче, чем любые слова.

Опять как-то само собой стало считаться, что он ничего у них не попросит и сам как-то позаботится о своей жизни.

Каждый день перед наступлением вечера его мать срезала во дворе букетик свежих цветов и уходила из дома. С террасы он видел ее, как она идет к прудам.

Она останавливалась перед столбиком на краю низины, обмывала его водой из медного кувшинчика, из которого она поливала их с Удаяном маленькими во время мытья, а потом клала сверху букет. Даже ни о чем не спрашивая, Субхаш понял — это было то самое время дня, тот самый час.

Они слушали старый домашний радиоприемник и из новостей узнали об отделении Восточного Пакистана, который после тринадцатидневной войны превратился в Бангладеш. Для бенгальских мусульман такое событие означало освобождение, но для Калькутты грозило новым притоком беженцев из-за границы. Чару Маджумдар по-прежнему находился на подпольном положении. Этого человека объявили в розыск по всей Индии, за его голову назначили награду в десять тысяч рупий.

Они слушали эти сводки новостей в полной тишине, но отец словно пропускал их мимо ушей. Хотя прочесывание домов уже закончилось, он все еще держал ключ от дома под подушкой, когда ложился спать. Иногда он вдруг вскакивал ночью с постели и светил фонариком во двор — посмотреть, нет ли там кого.

Об Удаяне вообще не говорили. Ни слова.

Однажды вечером Субхаш все-таки спросил:

— Как это произошло?

Лицо отца осталось бесстрастным, словно он не слышал вопроса.

— Я думал, он вышел из партии, — не отставал Субхаш. — Отошел от этой политики. Это так?

— Я был дома, — сказал отец, словно опять не услышал вопроса.

— Когда ты был дома?

— В тот день. Это я открыл им калитку, впустил их.

— Кого впустил?

— Полицию.

Наконец-то Субхашу удалось хоть чего-то добиться, хоть какого-то объяснения, хоть какой-то информации. Правда, теперь ему стало еще хуже — из-за того, что его подозрения подтвердились.

— Почему же вы не сообщили мне, что он в опасности?

— А что бы ты сделал?

— Ну хорошо, тогда сейчас скажите мне: за что его убили?

И тут не выдержала мать, сердито сверкнула на Субхаша глазами. Ее маленькое личико по-прежнему выглядело моложаво, и в волосах все тот же прокрашенный киноварью пробор, означавший, что женщина замужем.

— Он был тебе братом, — сказала она. — Как ты можешь спрашивать о подобных вещах?

На следующее утро он пошел искать Гори, постучался в дверь ее комнаты. Она, видимо, только что вымыла волосы и теперь сушила их, распустив.

Он принес книгу, которую купил для нее по просьбе Удаяна. «Одномерный человек» Герберта Маркузе.

— Это тебе. От Удаяна. Он просил меня.

Она повертела книгу в руках, разглядывая обложку, потом открыла ее на первой странице. Ему даже показалось: она начала читать — таким безмятежно-сосредоточенным сделалось ее лицо, словно она забыла о его присутствии.

Он почувствовал себя лишним и повернулся, чтобы уйти.

— Спасибо вам, — поблагодарила она.

— Да не за что. Мне это было нетрудно.

Ему хотелось поговорить с ней, но в доме не было ни одного места, где они могли бы побеседовать наедине.

— А ты не хочешь пройтись?

— Не сейчас.

Она посторонилась, пропуская его в комнату, и указала на стул.

Он преодолел нерешительность и вошел. В комнате царил сумрак, пока Гори не растворила ставни на двух окнах. Квадратик солнечного света упал на постель ярким пятном с полосочками теней от оконных рам.

В комнате стояла низенькая кровать на тоненьких ножках. Еще там были невысокий шкаф и туалетный столик с табуреткой. На туалетном столике вместо пудрениц и гребешков — тетрадки, фломастеры, чернильницы. В комнате сильно пахло тиковой древесиной — от мебели. И Субхаш уловил аромат ее свежевымытых волос.