Мишель Шнайдер - Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика

Это был мой первый и последний сеанс с психоаналитиком, и я отомстил, когда снял сцену, в которой Фрейд занимается психоанализом собаки в «Императорском вальсе», и в фильме «Зуд седьмого года» — помните сцену, в которой заносчивый психоаналитик доктор Брубейкер умоляет редактора напечатать его статью?..

— Он пожал тебе руку? — спросила Мэрилин.

— Нет.

— Просто выставил тебя?

— Выставил — и все. Я показал ему визитную карточку. «Вы господин Вильдер? Из «Штунде»? Вон, господин Вильдер из «Штунде». Да, дверь там».

На вершине своей голливудской славы Мэрилин покинула город мечты ради Нью-Йорка. Она намеренно избавлялась от всего, что знала о себе самой, как будто желая вновь начать с нуля. Она слишком хорошо знала Лос-Анджелес, и город слишком хорошо знал ее. Быть Мэрилин Монро в городе ангелов — эта работа стала круглосуточной, заставляя трудиться не только на площадках, но и в общественных местах, ресторанах, на многочисленных рекламных мероприятиях. На Манхэттене она могла раствориться в безвестности. Там она была никем. Могла спрятаться от себя самой. Она надевала бесформенный свитер, потертое пальто и без макияжа, в черных очках и завязанной под подбородком косынке инкогнито бродила по оживленным улицам.

На Манхэттене Мэрилин проводила жизнь между актерской студией, где посещала курс театрального мастерства, всегда занимая одно и то же место в последнем ряду, и диваном Маргарет Хохенберг — в этот период оживленной интеллектуальной жизни ее ум был полностью обращен к тайнам подсознания, как она, смеясь, говорила своему другу, писателю Трумену Капоте.

Они познакомились в 1950 году, когда Мэрилин снималась в «Асфальтовых джунглях» с Джоном Хьюстоном. Несмотря на все различия, писатель-гомосексуалист и актриса — символ женственности и объект сексуальных фантазий были страшно похожи. Она разделяла с ним невысказанное, тайное страдание в глубине своего существа. Та же покинутость в раннем детстве, то же насильственное вторжение взрослой сексуальности, то же самоубийственное злоупотребление наркотиками и сексом, те же страхи перед лицом сложностей искусства, та же паника во время успеха и в итоге физический упадок и смерть от передозировки медикаментов. В барах Лексингтон-авеню они пили коктейли из водки и джина, которые называли «Белые ангелы». Иногда Капоте видел на ней дурацкий черный парик, который она срывала в баре при встрече, крича: «Пока, чернушка! Здравствуй, Мэрилин!»

В первый же день он открылся ей:

— Ты хоть понимаешь, что это такое — моя жизнь? Уродливый недомерок, влюбленный в красоту, злой и несчастный парень ниоткуда, который все время переносит слова людей на бумагу, из одной книги в другую, педик, который может найти общий язык только с женщинами.

— Могу себе представить. А ты понимаешь, что такое моя жизнь? — отозвалась она, одним духом опрокинув стопку водки. — То же самое, только добавь к этому все слова о том, кем я не стала.

После смерти Мэрилин Капоте скажет несколько принужденным тоном: «Она была невероятна: сегодня воплощение ангельской красоты, завтра — официантка закусочной». Он вспоминает их нью-йоркские годы, наполненные работой и весельем: «В первый раз, когда я ее встретил, без косметики она выглядела на двенадцать лет — созревающая девочка, только что принятая в сиротский дом и подавленная горем. Она занималась проституцией от случая к случаю. Но для нее деньги всегда оставались связанными с любовью, а не с сексуальностью. Она давала свое тело всем, кого, как ей казалось, любила, и так же раздавала деньги. Она любила любить; она любила верить, что любит. Однажды я представил ее Биллу Пейли, богатому и образованному человеку, который безумно ее хотел. Я попытался объяснить Мэрилин, что он ее любит.

«Ты надо мной издеваешься? Полюбить можно, только когда переспишь, да и то не часто. Без этого никак. Во всяком случае, так бывает у всех мужчин, которые мне встречались. Для меня секс и любовь неразлучны, как две мои груди. Хотела бы я уметь превращать сексуальность в любовь, в нематериальное явление. Как говорится, заниматься любовью. Мне нравится это выражение».

«А мне нет, — ответил я. — То, чем мы занимаемся, не любовь. Любовью никогда не занимаются, ею никогда не владеют. Мы оказываемся в ней или нет. Когда мы в любви, то мы творим и возрождаемся. Вот и все».

Она взглянула на меня с горькой улыбкой. Я не стал настаивать — каждому свои иллюзии. В тот раз я отвернулся, но потом вложил в уста героини «Завтрак у Тиффани», Холли Голайтли, эти слова: «Нельзя спать с мужчиной и брать у него деньги, не пытаясь хоть чуть-чуть поверить в то, что любишь его».

В 1955 году Трумен и Мэрилин встретились снова. Она жила в номере на шестом этаже отеля «Гладстон»; в феврале начались ее занятия в актерской студии. Встреча с Ли Страсбергом изменила ее жизнь. Преподаватель драматического искусства хотел «раскрыть ее бессознательное».

«Впервые в жизни меня не просят открыть рот и раздвинуть ноги. Вот повезло-то!» — рассказывала Мэрилин Трумену.

Как-то раз Трумен отвел ее к Констанс Коллиер в ее темную квартиру на Пятьдесят седьмой Западной улице. Престарелая английская актриса, почти ослепшая, едва двигающаяся от старости, давала ей уроки дикции и научила пользоваться голосом. Потом Констанс говорила о Мэрилин: «Да, тут что-то есть. Она прекрасное дитя. Не в прямом смысле — это слишком очевидно. По-моему, она вообще не актриса в традиционном смысле. То, что у нее есть — эта эманация, свечение, мерцающий ум, — никогда не проявится на сцене. Это так хрупко, нежно, что уловить может только камера. Как колибри в полете: только камера может ее запечатлеть».

Впоследствии Трумен и Мэрилин потеряли друг друга из виду. Она уехала в Лос-Анджелес, и он увидел ее снова только на похоронах Констанс Коллиер. Монро поселилась в «Валдорф-Астории». Она любила свой номер в этом отеле — на тридцать седьмом этаже, с окнами на Парк-авеню, которую она разглядывала ночью, как разглядывают спящее лицо; но особенно ей нравились входные вертящиеся двери. Revolving doors — вращающиеся двери — ее завораживали. Однажды Трумен сказал ей:

— Это символ нашей жизни: мы думаем, что идем вперед, а на самом деле возвращаемся, возвращаемся назад, мы не знаем, входим мы или выходим.

— Может быть, и так, но для меня это, прежде всего, символ любви — каждый из нас один между двух стеклянных дверей. Мы спешим друг за другом, но никогда не встретимся. Мы заключены сами в себе и думаем, что находимся рядом с тем, кого любим. Мы не знаем, кто был перед нами, кто будет за нами. Как дети, мы спорим: кто начал первым? Кто полюбил? Кто разлюбил?