Василис Алексакис - По Рождестве Христовом

Я вспомнил, что и для Феано между Грецией до и после Иисуса Христа пролегает пропасть. «Как между моими родителями». Еще мне вспомнилась мысль Анаксагора: философ утверждал, что мы ничего не можем знать, потому что наши чувства ограничены, ум слаб, время, которым мы располагаем, коротко, а также потому, что истина окутана мраком.

— Могу я задать вам еще один вопрос? — спросил бородатый.

— Вы зададите ваши вопросы в конце, — вмешался президент, сидевший в углу, за спиной лектора.

— Слушаю вас, — сказал Везирцис.

— Вчера вечером некоторые наши однокашники испортили иконы на архитектурном факультете. Вы одобряете этот поступок?

Вопрос вывел из спячки телеоператора, который давно уже перестал снимать. На его камере вновь зажглась красная лампочка.

— Я считаю, что иконам не место в университете, — ответил Везирцис, слегка повернувшись к президенту, — так же, как древним мудрецам нечего делать в церквах и монастырях.

— То есть, вы одобряете отделение Церкви от государства.

Замечание исходило от Прео, желавшего, вероятно, помочь своему другу закончить мысль.

— Этому разрыву надлежало случиться еще во время войны 1821 года. Одной из целей повстанцев было освобождение духа от опеки Церкви. К несчастью, она так и не была достигнута. Достаточно открыть календарь, чтобы удостовериться: все дни в году захвачены святыми.

И тут все несогласные с ним решили, что им больше невтерпеж молчать. Со всех сторон посыпались возмущенные протесты.

— Ну нет, с меня хватит, в конце концов! — сказала какая-то женщина. — Я, господин лектор, православная и горжусь этим!

— Пошли отсюда, Олимпия, — предложил ее спутник.

— Не могу терпеть, когда оскорбляют нашу нацию и нашу религию! — крикнул немолодой мужчина в полосатом костюме 50-х годов.

— Пусть замолчит, пусть замолчит! — поддакнули несколько голосов одновременно.

Везирцис терпеливо ждал окончания бури. Президент тоже ничего не говорил, хотя, думаю, должен был вмешаться и разрядить обстановку. Может, его раздражала позиция Везирциса по поводу икон в университете.

— Кто-нибудь может мне объяснить, почему он так ненавидит нашу Церковь? — спросила другая женщина, обращаясь к своим соседям.

— Он в Зевса верит! — прыснул какой-то студент.

Высокий бородач наблюдал сцену с насмешливой ухмылкой.

— Сами замолчите! — взорвался Минас. — Мы хотим дальше слушать.

— Он прав, прав, — согласились многие.

— По какому праву он выставляет нас мракобесами? — воскликнула третья женщина. — Сам он мракобес!

— Бог есть свет! — провозгласил какой-то старичок, с трудом взобравшись на стул.

Он воздел руки ладонями кверху. Это была в точности та самая поза, которую принимали для молитвы древние греки. Они молились не на коленях, а стоя.

— Бог есть свет! — повторил он. — Да здравствует православие, друзья мои!

Он чуть не потерял равновесие.

— Сядь, дедуля, — увещевала его какая-то девушка. — Ты же себе голову расшибешь.

— Он говорит как франкмасон. Уж я-то их хорошо знаю, этих франкмасонов, у меня в Верии кузен в тамошней ложе состоит.

Напряжение уже спадало, когда какой-то не слишком молодой, но атлетического сложения человек направился к Везирдису, выставив руку вперед, словно собирался его ударить. Но удовлетворился тем, что сунул ему указательный палец под нос.

— А ну-ка, поуважительней говори о нашей вере! Греция такая, какая есть, нравится тебе это или нет.

Только тут президент вмешался. Вскочил со своего места и прикрикнул:

— Я запрещаю вам говорить с профессором таким тоном!

— А если тебе это не нравится, — продолжил тот, не обращая на него внимания, — так мы никого силой не держим! Можешь убираться куда угодно! Хоть в Персию!

Он развернулся, прошел через кафетерий воинственным шагом, опрокинув по пути два-три стула, и вышел. Часть присутствующих, быть может, половина, двинулась за ним следом.

— Не знал, что у франкмасонов логово в Верии, — заметил один из уходящих.

Телевизионщики тоже ушли, поскольку стало очевидно, что других инцидентов уже не предвидится.

— Я хочу уйти, — сказал друг Минаса. — Нервы на пределе.

— Скоро кончится, Apec. Уйдем вместе.

Прео и Цапакидис заняли освободившиеся за моим столом места.

— Думаю, мы наблюдали склоку в лучших византийских традициях, — пошутил Прео.

Цапакидис поднял руку, привлекая внимание Везирциса.

— Что это за тип советовал тебе покинуть Грецию?

— Сержант Третьего армейского корпуса, — ответил президент. — Регулярно бывает на наших собраниях и всякий раз задирает оратора.

Оставшиеся, казалось, наслаждались спокойствием, воцарившимся в зале.

— Ну что, продолжаем? — спросил президент.

Везирцис, присевший в первый раз с начала своей лекции, пробормотал:

— Ну да, конечно.

Он рассеянно посмотрел на пол. «Думает о своей дочери в Париже. Скучает по Парижу». Я представил себе, как они вместе с Навсикаей вспоминают, сидя в ее гостиной, улицы и магазины Парижа, оранжевые отблески заходящего солнца на Сене. Он по-прежнему держал в руке карточку.

— У меня здесь цитата из императора Юлиана, прозванного Отступником, но я зачитаю ее позже… Неизвестно точно, верил ли Константин в Бога. Разумеется, он был убежден, что христианство поможет ему сплотить множество народов, составлявших его державу. Ведь ему пришлось иметь дело с крайне разнородной массой, которая докатилась до полного материального и духовного упадка и начала терять веру в традиционных богов. В те времена маги и астрологи купались в золоте. Почва была вполне благоприятной для насаждения новой религии, способной утешить бедняков и дать им надежду. А потому не стоит удивляться, что преемники Константина, за исключением Юлиана, разумеется, тоже прониклись идеей христианства и ревностно его насаждали. Мы много знаем о гонениях на христиан, хотя они никогда не достигали того масштаба, который им приписывает Церковь, и очень мало о тех, которым сами христиане подвергали не только язычников, но также евреев и еретиков. Они сжигали свои жертвы на кострах, распинали, принуждали к самоубийству. Гипатия, преподававшая в начале пятого века философию и математику в Александрии, была растерзана на куски прямо в церкви, с благословления местного епископа, некоего Кирилла, который обычно доверял карательные экспедиции против неверных монахам своей епархии.

— Я выкурю сигарету снаружи, — сказал Apec, белый, как полотно.

— Кто это? — спросил я у Минаса.

— Монах-расстрига, друг моего отца. Я его привел ради тебя.

Везирцис опять воодушевился. «Он черпает силы в словах», — подумал я.

— Монахи часто возглавляли толпы разгневанных верующих, они были передовым отрядом церковного терроризма, кто-то даже назвал их «подручниками Божьими». Софист Либаний описывает эти орды, которые шатаются по деревням, разоряют и разрушают святилища, пытают и грабят крестьян. Он говорит, что они жрут, как слоны. Разорение столь гигантских святилищ, как храм Зевса в Апамее, на юге Антиохии, храм Сераписа в Александрии, храм Зевса Марнаса в Газе, вполне дает представление об упомянутом Юлианом «исступлении», охватившем христиан того времени. В самой Греции разрушения были не так масштабны. Довольно часто приверженцы новой религии предпочитали превратить храмы в церкви, надеясь таким образом заполучить их прежнюю клиентуру. Юлиан — последний император, который говорит о греках с любовью. Он считал себя философом. Пытался восстановить прежнюю религию, хотя и безуспешно: он умер через два года после достижения власти, в 363 году, в возрасте тридцати двух лет. Быть может, его попытка заранее была обречена на провал, поскольку христиане были уже вездесущи. Он именует их в своих писаниях галилеянами, они внушают ему отвращение, но он, тем не менее, советует своим единоверцам относиться к ним человечно.