Нина Воронель - Глазами Лолиты

По-моему, Юджину мой язык как раз пришелся по вкусу, и он выступил, как миротворец ООН в Ливане:

«Дело юности — дерзить, а наше дело — ей прощать».

И взял Инес под руку: «Пошли, а то уже поздно».

От его прикосновения она мгновенно смягчилась:

«Ладно, пошли! Но что же, мы так и пойдем без Габи?».

Юджин подмигнул мне:

«Боюсь, нам придется долго ждать, пока она выяснит с Эрни, есть ли у них повод для знакомства».

Инес вздохнула и согласилась:

«Пожалуй, вы правы. В конце концов, вы можете показать ей свою коллекцию в другой раз».

Идти до выставки Юджина было не так уж далеко. Там еще горел свет, но народу было немного, в основном влюбленные пары, которые интересовались не столько иконами, сколько друг другом. Вежливый охранник спросил Юджина, может ли он уйти, Юджин отпустил его, а вскоре вслед за ним ушли бродившие по залу влюбленные пары, и мы остались одни. Юджин запер дверь, усадил Инес на длинный диван, стоящий в центре зала, и вынул из шкафчика бутылку вина:

«А теперь давайте выпьем за ваш успех! И я расскажу вам драматическую историю моей коллекции».

Мне выпить не предложили, так что, пока они выпивали, я ходила вдоль стен и рассматривала иконы. Во-первых, это были не картинки в золотых рамках, а деревянные доски безо всяких рам, а во-вторых, все они были белые. То есть все сказочные девушки в платках, толстые младенцы с пухлыми складчатыми ногами, все розовощекие старички в длинных платьях и крылатые всадники в остроконечных шлемах были нарисованы яркими красками на белом фоне. Они были очень красивые, гораздо красивее тех картинок в иерусалимской церкви, и мне стало жаль, что те настоящие, а эти поддельные. Лучше бы было наоборот.

Я так и объявила, когда мне надоело рассматривать иконы и тоже захотелось сесть на диван. Сначала я хотела сесть рядом с Инес, но она всем телом повернулась к Юджину, как цветок к солнцу, так что я оказалась у нее за спиной. Тогда я попробовала перебраться на сторону Юджина, но оказалась у него за спиной.

Выходило, что куда я ни пристроюсь, я буду торчать там одна, и никто в мою сторону даже не посмотрит. Снова устраивать слезный скандал мне не хотелось, не было сил. Оставалось только одно — втиснуться между ними, тем более, что они поставили между собой бутылку и два стакана. Два, а не три!

За это я переставила стаканы и бутылку на пол и уселась на диван там, где они раньше стояли. Усесться там было нелегко: хоть попка у меня совсем тощая, но все же она занимает больше места, чем одна бутылка и два стакана — два, а не три! Я бы ни за что там не поместилась, если бы Юджин не отодвинулся немного вправо. Зато Инес и не подумала отодвинуться влево, она, наоборот, слегка придвинулась вправо, чтобы меня выставить, и сердито спросила, зачем я сюда влезла.

Но вытеснить меня было не так легко, я уперлась двумя ногами в пол и не менее сердито объяснила:

«А затем, что вы говорите о чем-то интересном, а мне из-за ваших спин ничего не слышно». Ноздри у Инес раздулись и глаза засверкали: «А тебе слышать это ни к чему, у нас взрослый разговор, не для детских ушей».

«Для детских нет, а для моих да! Ты сама много раз жаловалась, что я не ребенок, а исчадье ада!». Юджину надоела наша перепалка:

«Ну что вы, Инна! — пропел он нежно: он же не знал, что она не Инна, а Инес. — Пусть девочка слушает, никаких тайн от нее у меня нет!».

Я громко заржала, намекая на то, что вот у нас с ним есть кой-какие тайны от нее. Он понял мой намек и слегка ущипнул меня левой рукой, затиснутой между его боком и моей попкой, так что Инес не заметила, и стал рассказывать:

«Как я уже сказал, я — оценщик живописи, особенно икон. Меня часто приглашают на аукционы, чтобы я подтвердил подлинность той или иной картины или иконы, и довольно хорошо платят. Но в прошлом году произошел исключительный случай, последствия которого все еще тянутся за мной».

Наверно, я опять громко засопела от восторга, потому что Инес больно ущипнула меня за левую попку и прошипела:

«Если уж тебе позволили слушать, так слушай и не мешай!».

Я оттолкнула ее руку и выкрикнула, задыхаясь: «Вы обнаружили, что эти иконы поддельные, да?».

Он погладил меня по коленке, уже открыто: «Молодец, Светка! Так оно и было!».

Инес уставилась на его руку на мой коленке, но промолчала. Он понял, и руку снял:

«Известный нью-йоркский галерейщик пригласил меня, чтобы я подтвердил, что эти иконы и впрямь написаны в тринадцатом веке. И я чуть было не попался. Подделка ведь очень умелая. Все подобрано с большим пониманием — и узоры, и краски, и грунт. Только одна мелочь ускользнула от всех других оценщиков, через руки которых эта коллекция прошла за двести лет».

Я опять засопела, и Инес спросила поспешно, боясь отстать от меня:

«Что же это?».

Юджин только того и ждал:

«Доски, на которых эти иконы нарисованы, принадлежат совсем другому времени! Я обнаружил, что эти отличные дубовые доски, им сносу нет, — всего навсего дверцы, снятые с разобранных буфетов середины восемнадцатого века. Ума не приложу, почему до меня никто не удосужился исследовать эти доски. А впрочем, может они исследовали, но не заметили — подделка была сделана исключительно умело, все было очень ловко загрунтовано и залакировано. Посмотрите!».

Он встал, снял одну икону и перевернул, так что нам представилась темная деревяшка, на которой она была нарисована. Ничего особенного я в ней не увидела, и Инес, по-моему, тоже, но она сделала умное лицо и воскликнула: «Ага!». Юджин, кажется, поверил, что она все поняла, и начал ногтем ковырять доску, объясняя, как трудно было представить, что эта доска из более позднего времени. И какой он молодец, что догадался и доказал. И какой он дурак, что объявил о своем открытии вслух, потому что с тех пор на него посыпались несчастья.

Он повесил икону на место и опять сел рядом со мной так близко, что от его дыхания волосы зашевелились бы на моей голове, если бы зловредная Инес их предварительно не обкарнала.

«Галерейщик, правда, был мне благодарен, потому что я спас его репутацию, но огорчен, что сдуру отхватил эту коллекцию на распродаже после смерти хозяина, не удостоверившись в ее подлинности до покупки. Продать ее за хорошую цену он уже не мог, а хранить ее было себе дороже. И он с горя подарил ее мне — все равно, сказал он, никому она теперь не нужна. Я ее взял с благодарностью и поселил в своей крошечной нью-йоркской квартирке, так что там стало ни проехать, ни пройти».

«Какие же тут несчастья? — поинтересовалась Инес. — Сплошная прибыль!».

«Хороша прибыль! Теперь никакой мудрый галерейщик не пригласит меня для оценки — к чему ему мои разоблачения? А главное, на меня из-за этой истории наехала мафия подделывателей картин, они следят за каждым моим шагом и делают угрожающие жесты. Боюсь, моей карьере в Америке пришел конец».