Сара Батлер - Десять вещей, которые я теперь знаю о любви

— Алиса, ты думаешь…

— Что?

Тилли молчит. Представляю, как она лежит дома, на своем мягком диване с уродливыми желтыми цветами на обивке.

— Так что я думаю? — переспрашиваю я.

— Отец всегда говорил, что есть вещи, о которых не стоит упоминать вслух, так ведь?

— Проклятие семейства Таннеров.

— Просто…

— Если Тоби бросит тебя, клянусь, я выцарапаю ему глаза.

— Я не об этом… — Тилли замолкает. — Спасибо.

Выслушав ее рассказ о предстоящем плановом УЗИ, я наконец кладу трубку. Лежу и смотрю, как небо темнеет, а мир становится черно-белым. Бедра ноют, опираясь на твердую землю. Внутренний голос велит мне встать, купить что-нибудь к ужину и пойти домой. Но зов его звучит приглушенно, будто издалека, а я отвечаю, что все равно у меня нет дома, куда можно вернуться. «Это опасно! — не унимается голос, переходя на крик. — Не делай глупостей!» А я почему-то чувствую себя в безопасности. Да, знаю, это странно. Но мне здесь хорошо.

1. Кому-то придется прибираться.

2. У меня есть дочь.

3. Вот ты все узнаешь — а меня уже не будет, и я не смогу тебе все объяснить.

4. Иногда нужно довериться…

5. Я не хочу оказаться таким же, как мой отец.

6. Я считал его трусом.

7. Я видел, как он поступил с моей матерью.

8. Я не из тех, кто сдается.

9. Я люблю тебя.

10. И может быть…

Мост Альберта будто родом из викторианского летнего сада: китайские фонарики; столбики, похожие на кружевные свадебные торты; ряд позолоченных кованых цветов, опоясывающий реку. Я иду к мосту по набережной Челси. Никакой суеты вокруг. Течение реки неспешно, словно животное, крадущееся по городу. Мост отражается в воде, а вместе с ним и множество огней. Если бы я свернул и пошел в другую сторону, то мог бы дойти до самого побережья. Интересно, где проходит черта между рекой и морем? Или есть такое место, где они сливаются в одно, не разделяясь?

Тротуар здесь узкий. Останавливаюсь на северной стороне, в темноте между двумя фонарями, и кладу руки на холодный железный парапет. Вода в реке поднялась высоко. Представляю, какой она будет холодной, как потянет меня за рукава, будто надоедливый ребенок. Она выбьет из меня жизнь, остановит сердце — раз и навсегда. Смотрю вверх по течению: угловатые высотки Уорлдс-энда все еще мерцают россыпью желтых окон, электростанция Лотс-роуд темнеет вдали, а река плавно движется меж берегов.

Представляю, что твоя мама стоит сейчас рядом, — и вдруг осознаю, что это видение больше не вызывает у меня приливов паники и злости. «Посмотри, Жюлианна. Правда это чудесно?» — «Ты уходишь от ответственности, Даниэль». — «Но я ведь нашел ее. Столько лет спустя я наконец нашел нашу дочь». — «И что ты сделал?» — «Оставил ее в покое».

Дует ветер: холодное дыхание на моих щеках. Здесь не пахнет городом, а небо кажется выше и легче, чем в окружении кирпича и камня. Под слоем виски я все еще чувствую привкус торта, которым ты меня угощала.

Я не спрыгиваю. Никогда не был создан для широких жестов — впрочем, думаю, ты об этом уже догадалась. А сердце, похоже, не готово сделать мне такой подарок — не сейчас, по крайней мере.

Вместо этого весь остаток ночи я брожу по тихим улицам и пустым скверам. Прекрасней всего город в предутренние часы, когда слышно, как звук твоих шагов эхом разносится по тротуару, и чувствуется, что весь мир замер в ожидании нового дня. А потом — рассвет. Есть что-то магическое в его повторениях, он всегда одинаковый — и всегда такой разный. Сегодня солнце всходит на подмостки ясной небесной тверди. Оно смягчает все, до чего может дотянуться лучами, и город — наш город — появляется вновь, словно из царства грез, а утренний туман превращается в небесную синь.

Я иду на север: мимо напыщенных кирпичных особняков на Слоун-стрит; мимо украшенных лепниной посольств на Бэлгрейв-стрит; через зловеще притихший Гайд-парк и дальше, по блестящей Нью-Бонд-стрит, до Мерилибон-роуд. Подхожу к Риджентс-парку ровно в тот момент, когда человек в светоотражающей куртке отпирает ворота. Он кивает мне, но ничего не говорит. Стать первым посетителем Риджентс-парка в понедельник утром — в этом есть своя прелесть. Пересекаю его от края до края, наблюдая, как небо сначала розовеет, а затем становится голубым с вкраплениями высоких белых облаков. Выхожу на дорожку позади зоопарка и иду под деревьями, вплотную к ограде. Два попугая с ярко-красным оперением сидят друг напротив друга. Один из них поворачивается и смотрит на меня, когда я прохожу мимо.

Я иду обратно в Хэмпстед-Хит. Не понимаю зачем. Не уверен, что хочу этого. Но меня что-то тянет туда так, как давно уже не тянуло. Может быть, там осталось еще немного виски. Я выпью его, а потом лягу спать.

Но когда я заглядываю в свое убежище, то вижу там тебя. Ты лежишь на земле. Я бросаюсь на колени, но чувствую, что не могу прикоснуться к тебе. Лицо бледное, будто мрамор, волосы разметались, но крови нет и поза вполне естественная.

— Алиса? — едва могу вымолвить твое имя.

Ты не шевелишься.

Снова, чуть громче: «Алиса!» Ничего. Я опираюсь о землю, отодвинув ладони подальше от твоего тела, и наклоняюсь щекой к твоему рту. Есть. Ты дышишь, точно. Поднимаюсь на корточки и пытаюсь перевести дух. Алиса. Доченька моя. Смотрю, как ты спишь, и вдруг в голове четко проявляется идея, которая витала там со дня нашей встречи. Сейчас ты растерянна, и если я скажу тебе, кто я такой, ты растеряешься еще больше. Правда бывает разная. И выразить ее можно по-разному.

Открыв глаза, ты видишь меня — но, похоже, не удивлена, что я здесь. Приподнимаешь голову, а затем откидываешь ее назад, на землю.

— Значит, вы тоже вернулись сюда, — произносишь ты.

— Что ты тут делаешь? — Мой голос срывается, дрожит.

— Как же вы спите здесь? — Ты приподнимаешься на локте, слегка постанывая. Я пожимаю плечами. — Я чувствую себя столетней старухой.

Ты здесь. Ты могла умереть. Ты вернулась.

— У тебя же есть дом, так? С ним что-то случилось?

— Я не могла там больше оставаться. — Ты расправляешь футболку поверх пояса джинсов и потираешь шею.

— Алиса, ночевать в парке опасно.

Ты опускаешь глаза и наклоняешь голову набок:

— Со мной все в порядке.

— Не делай так больше, — говорю я. — Никогда. Ты вся продрогла.

Снимаю с себя пиджак и протягиваю его тебе. Ты в сомнениях.

— Прости, — говорю я. — Надень его всего на минутку, только чтобы согреться.

Ты накидываешь его на плечи, но не просовываешь руки в рукава. Я оглядываю свою рубашку: несвежая, одной пуговицы не хватает. Волна изнеможения плещется в глубине моего сознания.

— Где вы были? — спрашиваешь ты. У тебя в волосах прутики и комочки земли.