Александр Петрашкевич - Машеров: Теперь я знаю...

Алесь ПЕТРАШКЕВИЧ

ПЕТР МАШЕРОВ: "ТЕПЕРЬ Я ЗНАЮ..."

Из документального повествования

Об этом неординарном человеке написано немало, но правди­вый облик его, как мне кажется, не раскрыт. Более того, фанта­зии одних создали из него почти святого от власти. Для других он бесспорный монумент советско-большевистского рыцаря без страха и упрека. Между тем, Машеров был сложной, неодно­значной, даже трагической фигурой. И - обыкновенным челове­ком, волею судьбы оказавшимся в обстоятельствах, когда не только история творит личность, но и личность историю.

Был ли он счастлив? Сомневаюсь. На таких властных высотах счастливыми могут быть лишь люди, не обремененные высоким интеллектом...

Судьба моя сложилась так, что я имел возможность более 20 лет наблюдать за Петром Мироновичем, притом лет 13 из них не со стороны, а как говорят, непосредственно. Согласитесь, что имею определенное право на свой взгляд, на свое мнение об этом человеке. Многие, кто был гораздо ближе к Первому, без­условно знают о нем больше, но сказать по какой-то причине не хотят. Я расскажу о том, каким его видел, каким он мне запом­нился благодаря личным встречам, беседам, отношениям по службе, особенностям его характера. Полагаю, это окажется су­щественным дополнением к образу этого незаурядного человека.

Я видел, как счастлив был Петр Миронович, когда получил от "центра" огромные, как тогда казалось, деньги на так называе­мое "преобразование Полесья", а точнее - на его осушение. Ка­ким растерянным и раздраженным он был, когда небольшая группка писателей и ученых выступила против тотальной мелио­рации. Он недоумевал, как это образованные, интеллигентные люди не могут понять и принять того счастья, которое он несет людям извечно забитого Полесья, веками гниющего в болоте. Он был сконфужен, возмущен и разгневан на псевдонауку и ученых-мелиораторов, когда понял, что погиб целый край, его природе нанесен непоправимый вред, не получилось того эффекта, на ко­торый рассчитывали. А изувеченной оказалась не только приро­да, но и уклад жизни полешуков, их традиционная культура, их мораль. Трещина, образованная гигантским плугом академика Мацепуры, оказалась глубже, чем рассчитывали энтузиасты "пре­образования" и он, Машеров.

На одном из заседаний бюро ЦК, где рассматривались соз­данные проблемы Полесья, которые правильнее было бы назвать экологической катастрофой, Петр Миронович растерянно спра­шивал:

- Что же это за мелиорация, уважаемые теоретики и практики, если в засуху на Полесье нет воды, а в дождливое лето ее боль­ше чем надо? Я, вы, все намеревались мелиорировать земли так, как это было сделано в Голландии или Пруссии, а на поверку оказалось, что просто осушили, загубили целый край! Отсюда и засухи, и пожары, и паводки, и черные бури, и разорение людям, которые ждали от нас с вами своего мужицкого счастья, потому что веками сидели в болоте!

Другим разочарованием и скорбью был крах его же романти­ческой идеи сплошного и быстрого переустройства села в мас­штабах всей республики. Из 33 тысяч населенных пунктов Бела­руси более 30 тысяч были объявлены неперспективными, а при­мерно 2500-2700 должны были превратиться в агрогородки с приличными условиями существования. Чем не благородная идея? Но оказалось, что союзное государство на такие мелочи не могло раскошелиться. Были у него грандиозные затратные планы в космосе, на Луне, на Кубе, в Афганистане, на Ближнем Востоке, в Африке и бог знает где еще. Ассигнования центра (по сравнению с тем, что из республики выкачивалось) на грандиоз­ное по масштабам переустройство крестьянского быта и сельско­хозяйственного производства были такими никчемными, что строительство нескольких образцово-показательных центральных усадеб колхозов и совхозов, вроде "Вертелишек", затягивалось на десятилетие. А поскольку так называемым неперспективным поселкам, деревням и селам было запрещено всякое развитие, они довольно скоро зачахли и обезлюдели. Молодые стали раз­бегаться, кто куда мог: в города и райцентры, на "новостройки коммунизма", на лесоразработки Севера и Востока и особенно на нефтепромыслы Сибири. А что им еще оставалось делать в родных, обреченных на вымирание деревнях, где ликвидирова­лись за ненадобностью начальные школы, "укрупнились" биб­лиотеки и клубы, закрылись фельдшерские пункты и магазины? Даже зажиточный мужик, не говоря уже про вдову или ветерана-инвалида, не мог, не имел права не только построить новую хату, но и отремонтировать старую, обновить крышу, поставить новый забор.

Через 10 лет такой неперспективной жизни тысячи деревень опустели и зияют сегодня черными дырами гнилых оконных про­емов. Исправить, восстановить, отстроить все это уже никто не сможет, ибо уже некому. Эти удручающие пейзажи довелось увидеть и самому Петру Мироновичу. Наверно, они производили на него, как и на всех нас, гнетущее, страшное впечатление.

Когда однажды у нас зашел разговор о пьесе Андрея Макаен- ка "Таблетку под язык", Петр Миронович с сожалением сказал, что драматург остановился на полдороге, словно испугался чего-то страшного и для себя, и для нашего села.

- Подумаешь, молодежь бежит из деревни! На то она и моло­дежь, чтобы искать, где лучше. Вот когда вся разбежится, - бро­сил он очень зло, - может, тогда там, - и показал на потолок своего кабинета, - поймут, что без сильного, богатого села мы вообще погибнем.

Очевидно, осознав ситуацию, в которую попал с перестройкой села, грустно заметил:

- Оценив те крохи, которые выделяются из союзного бюдже­та, я понял, что нам придется 50-60 лет перестраивать наши де­ревни. А за это время в неперспективных должно родиться и умереть целое поколение моих соотечественников...

После этих слов он закурил, долго молчал. Я уже знал, что в такие минуты лучше оставить его одного. Можно только догады­ваться, какие думы одолевают его.

Может, кто-нибудь и слышал от П. М. Машерова слова раская­ния в том, что именно в годы его правления в белорусской сто­лице были закрыты последние белорусские школы. Мне слышать этого не довелось. На чужом, хотя и близком языке функциони­ровали все высшие и средние учебные заведения, вся партийно-государственная машина. При нем почти все газеты были переве­дены на язык метрополии, а тиражи белорусских книг удержива­лись в мизерном проценте от тиражей на русском языке, в пре­стижные правительственные концерты попадали лишь этнографи­ческие национальные "вставки" и т. д., а уж это мне известно доподлинно. Пожалуй, Петр Миронович, при всей его образован­ности и интеллигентности, разделял идею слияния всех языков в один великий и могучий, а культуру будущего представлял в виде некоего конгломерата культур, сперва обогащающих друг друга, а потом и вовсе сливающихся в нечто одно грандиозное. А мо­жет, и он понимал абсурдность происходящего и ждал времени, когда там, наверху, пройдет одурь?