Ольга Грушина - Очередь

— Ладно, договорились, постой сегодня вечером, — сказал он, — только у меня к тебе будет просьба.

Александр откопал в недрах шкафчика черствый бублик и оглядывал его мрачным прищуром.

— Узнай, пожалуйста, у Зои Владимировны, нет ли у нее случайно каких-нибудь пластинок Селинского. Я бы на время взял послушать, она мне не откажет. Сделаешь?

— Не вопрос, — отозвался Александр и опять полез в шкафчик.

На следующий день Александр с гиканьем пронесся по школьным коридорам во главе горстки одноклассников, размахивая гимнастеркой как флагом, и, охрипший от воплей, кубарем скатился по ступенькам во двор. Там его приятели остановились и, отдуваясь, как старые моржи, начали обсуждать требования вступительных экзаменов и сроки подачи документов в разные институты.

— А у тебя какие планы, Саша? — спросил один из них.

И неожиданно Александр обнаружил, что смотрит в бездну пустого лета, приближающегося стремительно, словно в объективе раздвигающегося телескопа, а за летом маячил пустой год, за которым маячило пустое десятилетие, за которым маячила… но здесь телескоп заклинило, и глаза полоснуло болью, как будто он слишком долго глядел на ослепительно-белое солнце. Одноклассники вежливо молчали в ожидании ответа.

— Забыл кое-что, — пробормотал он, развернулся и побежал назад, в школу.

Бесцельно бродя в тусклом свете опустевших школьных помещений, где несло хлоркой, нестиранными носками и потерянным временем, он вдруг поймал себя на том, что без всякой задней мысли остановился перед музыкальным залом. В коридоре никого не было, если не считать двух молоденьких учительниц, которые не могли управиться с криво провисающим транспарантом и сердито давали друг другу указания. «ПОЗДРАВЛЯЕМ ВЫПУСКНИКОВ!» — кричали аршинные буквы, которые виделись ему серыми, но, вероятно, были красными.

— Иди-ка сюда, поможешь нам, — выкрикнула одна училка.

— У меня дело, — сказал Александр, толкая дверь.

Зоя Владимировна сидела у окна, возле уснувшей махины граммофона, которым пользовалась на уроках; под рукой у нее была коробочка пастилы. Она взглянула на дверь, растопырив на полпути ко рту пухлые пальцы, белые от сахарной пудры, и в толстых линзах ее сильных очков вдруг всплыли тревожные глаза, гигантские, словно под лупой.

— А, это ты, Саша, входи, входи, пожалуйста! — зачастила она. — Наконец-то свободен — должно быть, это ни с чем не сравнимое чувство! Ой, ты, наверное, оценку хотел узнать — как всегда, «отлично»… Иначе и быть не может, у тебя ведь папа музыкант…

— Тубист, — уточнил Александр, не двигаясь с порога.

— Как же, как же, помню. — Втиснутая в кургузое, залоснившееся платье, в котором она из года в год принимала экзамены, Зоя Владимировна смахивала на жирную немолодую стрекозу, и даже голос ее трепетал, как нервные крылышки. — Кстати, угощайся, я перед выпуском, знаешь ли, всегда такую коробочку покупаю — вдруг кто зайдет, попрощаться захочет…

Тут она почему-то залилась неловким, пронзительным смехом. Ему сразу захотелось бежать очертя голову, но что-то его задержало, он сам не знал что: неаппетитное ли лакомство, тень ли надежды, мелькнувшая на одутловатом лице этой женщины, или летнее солнце, которое бледными, нездоровыми струйками текло сквозь немытые окна, или долгая-долгая жизнь, ожидающая впереди, — так или иначе, он по непонятной причине шагнул вперед, говоря:

— С удовольствием одну штучку попробую.

Ее черты обмякли в улыбке.

— Чудно, чудно! — выдохнула она, тяжело поднимаясь со стула. — Заодно можно и музыку послушать, хочешь? Вот, тебе понравится: композитор прошлого века, несправедливо забытый — он у них… то есть у нас… теперь даже в учебниках не упоминается. Ты не подумай, он не запрещен, ничего такого, а музыка великолепная, просто великолепная, сейчас услышишь…

Он рухнул за парту; губы пересохли от сахарной пудры. Пластинка издала слабый, протяжный стон, а потом закрутилась с тихим потрескиванием.

Фиг ли меня сюда занесло, подумал он мрачно. Мелодия, или как там ее правильно называть, казалась смутно, отдаленно знакомой; она навевала, как он скоро понял, воспоминания о том давнем времени, когда отец, взъерошенный и, по выражению матери, «красный, как буряк», выскакивал из спальни, крича, что по радио передают такой-то и такой-то шедевр, от волнения брызгал слюной и просил их сделать одолжение, зайти, послушать вместе с ним… Мать всегда отговаривалась тем, что у нее на плите, мол, что-то подгорает, зато Александр — для отца тогда еще не Александр, а сперва Сашенька, потом Саша — в свои восемь, девять, десять лет еще не научившийся отказывать, плелся за ним, обреченно валился на кровать и невыносимо долго изнывал от скуки, разглядывая полосатые занавески, в которых бился заблудившийся солнечный луч; а отец расхаживал по комнате, страстно жестикулировал, подпевал «там-па-пам» и нудил: «Сашенька, вот это место послушай, ах, какая красота, правда?!»

Естественно, все это кануло в прошлое, отец уже много лет не звал его слушать музыку — с того самого дня, удрученно подсказала память, когда в двенадцать лет он заорал, что только старперы и придурки могут выносить такую тягомотину, скучищу и хрень, а он, Александр, не такой, как они, не такой, как ты, и никогда в жизни, ни за что на свете…

Музыка умолкла. В короткое затишье он услышал, как за дверью по-прежнему собачатся две училки; отголоски их ругани панически метались по коридору, ища выход из душного чрева этой школы, — и не находили, не находили…

Он встал, чтобы поскорее унести ноги.

— Куда же ты, это только первая часть была, — расстроилась Зоя Владимировна, тоже поднимаясь.

Тягостная музыка со скрипом возобновилась.

— Побегу, мне надо хлеба к ужину купить, — быстро соврал он. — Ой, совсем из головы вылетело: отец спрашивает, нет ли у вас пластинок Селинского, ну, вы, наверное, знаете, тут концерт будет…

— Знаю, — сказала она. — Передай своему папе, если он не в курсе, что запрет на Селинского никто официально не отменял… Какие могут быть пластинки?

— Да не вопрос, прямо так и скажу. Вам его музыка не очень?

В тишине классной комнаты, меж пустых белых стен, под серыми окнами, зависла одна-единственная нота, пронзительная, неизбывная. Зоя Владимировна, оглянувшись на закрытую дверь, шагнула ближе к нему.

— Игорь Федорович Селинский — величайший композитор нашего столетия, — тихо и строго произнесла она. Голос ее перестал трепетать.

— Что ж вы тогда в очереди не стоите? Другие не брезгуют, — выпалил он с неожиданной враждебностью.

Ее глаза не мигая смотрели из пластмассовой оправы, а лицо оказалось так близко, что стал виден темный пушок, оттеняющий верхнюю губу.