Шерли Грау - Кондор улетает

В те вечера, когда он бывал свободен, Роберт шел к своей подружке, спотыкаясь на неосвещенных тротуарах, увертываясь от машин, которые внезапно выскакивали из темноты. И всегда где нибудь американский голос кричал: «Эй, такси!» Его подружка говорила, что эти крики раздаются даже под сирены воздушной тревоги, даже в затишье между взрывами бомб…

Ее звали Нора, она работала в транспортном управлении рядом с их зданием и жила в маленькой квартирке своей матери. («Старушка улепетнула после первого же налета».) Он познакомился с ней, едва приехав, и в тот же день остался у нее на ночь. Она стала его постоянной подругой, и он даже хранил ей верность.

Она родилась в Индии и теперь из специй, припрятанных матерью, готовила острые соусы, сдабривая военные пайки, которые он ей приносил. Вскоре ему уже казалось, что вся Англия пропахла острыми соусами. Этот запах пропитал его китель, волосы, нос, он окружал его, как невидимая броня.

Ему было хорошо с ней. Порой он осознавал, что любит ее, но он ничего не сказал ей про смерть Энтони, Не упомянул ни словом, ни намеком. Только иногда по ночам он убегал в ванную и бился там в рвотном кашле, пока из носу не начинала идти кровь.

— Ты болен, — сказала она.

— Нет.

— Это из-за меня?

— Не говори глупостей.

— Нет, из-за меня, — сказала она. — Я знаю, это из-за меня.

Ему следовало бы рассказать ей про Энтони. Но он не мог. Как не мог рассказать про ленты детских праздников, вьющиеся среди разбомбленных кварталов, которые он видел, стоило ему закрыть глаза.

— Так, пустяки, — сказал он.

Он знал, что она ему не поверила: на ее широком лице появилась тень, которой раньше не было.

В апреле она сказала ему, что беременна.

— Это будет к ноябрю, — сказала она.

Он подул в чашку с чаем, следя за легкой рябью на желтой поверхности. Такой же узор оставляли волны, перекатываясь через отмели Мексиканского залива. На укрытом песчаном мелководье, где барахтался и ползал Энтони.

— Я рада, — сказала она. — Я хочу ребенка.

— Я не могу на тебе жениться.

Она улыбнулась своей бледной улыбкой, чуть тронувшей маленький рот.

— Я этого и не ждала, капитан.

— Не вижу тут ничего смешного.

— Да и в любом случае, — продолжала она негромко, — все годы, пока мы жили в Индии, мои родители говорили о том, как они вернутся домой. Странно, правда? Я тоже привыкла считать Лондон своим домом. И сейчас считаю. Я останусь тут. — Она поскребла щербинку на краю стакана. — Я много лет хотела ребенка, Роберт. В худшие годы войны я не могла рискнуть. Я боялась погибнуть.

— Погибнуть можно везде, — сказал он. — Помнишь, как мы ездили в деревню?

Это было год назад, а может, и больше, когда им с Норой удалось одновременно получить несколько дней отпуска. Уехать за город решила Нора: она утверждала, что ему полезно подышать свежим воздухом. Была поздняя осень — серое небо, серая земля. Они спали в холодных, сырых постелях на непривычно пахнущих простынях. Миля за милей катили они на велосипедах между живыми изгородями по пустым серым проселкам, где в глубоких колеях непрозрачной серой слюдой стыла вода. Нора была в восторге. У Роберта немели от холода руки и ноги, из носу лило, но он никогда еще не видел ее такой сияюще оживленной, такой красивой. Ее щеки пылали румянцем, глаза слепили синевой. И все из-за схваченных инеем лугов и темных, роняющих капли изгородей…

Никто не ожидал налета, все говорили, что в небе уже никогда не появятся немецкие самолеты. «Нет, нет! — сказала Нора, когда заревела сирена. — Нет, нет!» Роберт перекатился на бок. «Не обращай внимания. Может, это ошибка». Они дремали до отбоя, а тогда Роберт сказал: «Что-то есть хочется. Давай позавтракаем». — «Один был, — сказала она. — Один взрыв». — «А, брось! Я есть хочу», — сказал он.

Потом они ехали на велосипедах, оба чуточку под хмельком после трех кружек пива за завтраком. «Посмотри», — сказала Нора. Это была большая усадьба со множеством сараев и амбаров. Роберт присвистнул: «Прямое попадание». — «Роберт, — сказала Нора, — зачем они бомбили эту ферму?» Роберт достал из кармана фляжку и протянул ей. На холоде трудно было сохранить приятное опьянение. «Пожалуй, я знаю. — Роберт прищурился на серое небо. — Конечно, они не ради фермы летели. Но от цели их завернули, и им надо было избавиться от бомб, прежде чем возвращаться к себе на базу. Руководство предписывает найти дополнительный объект, и когда они увидели такой большой дом посреди чистого поля, то и отбомбились. Бьюсь об заклад, они в первый раз за все время попали в цель…»

— Так оно и получается, — сказал Роберт. — Бедняги в том доме воображали, что вдалеке от города им можно ничего не опасаться… Где ты, не имеет значения.

У меня был сын, и он погиб возле дома, когда его мать была в доме. В меня стреляли, и я жив. Он был в безопасности, и он мертв…

Но ничего этого он Норе не сказал — в тот апрельский день в Лондоне.

— Через несколько месяцев тебя отправят домой, — сказала Нора. — И ты же не собирался приглашать меня с собой, так?

— Нет, — сказал он.

— Вот видишь.

У него начинала болеть голова. Он встал, чтобы пошарить в карманах кителя — может, там отыщется аспирин или даже кодеин.

— Только одно, — сказал он. — Ты что-то слишком уверена, что я плевать хочу на ребенка.

Он отыскал трубочку кодеина, проглотил крохотный белый шарик и запил его пивом. Когда она ничего не ответила, он заговорил снова:

— Нора, что, по-твоему, я буду чувствовать, бросая своего ребенка?

— Это не твой ребенок.

Он не поверил. Ему показалось, что он не расслышал.

— Ну… — сказал он. Это единственное слово повисло в воздухе так обнаженно, что он ничего к нему не добавил.

Он смотрел на стену и думал, что ее не мешало бы покрасить. Что-то еле слышно шумело. Пиво в стакане, который он держал в руке. Он поднес стакан ближе к уху. Да-да. На поверхности, лопаясь, исчезали пузырьки. Он медленно отпил из стакана, давая пене накопиться на верхней губе. Потом поставил стакан, прислушался и услышал тихий треск пузырьков, лопающихся на его коже.

Он допил пиво, утер рот ладонью, надел шинель и аккуратно застегнул все пуговицы. И ушел, не сказав Норе ни слова.

Он пошел в офицерский клуб и тихо сидел у стойки. Кто-то хлопал его по плечу, и он поднимал глаза. «Эй, Роб, старина, — говорили они, — давай выпей с нами». Он качал головой. Табурет был удивительно удобен, ноги так ловко обвивали его, локти так уютно упирались в стойку.

Они, его друзья, доставили его в этот вечер к нему на квартиру, хотя он ничего об этом не помнил. Они же разбудили его утром и вовремя отвезли на работу. Они дали ему глотнуть кислороду из специального баллона, который был припасен для тяжелых похмелий, они кормили его декседрином и поили кофе, пока он не сумел выпрямиться и держать голову перпендикулярно к линии плеч, параллельной столу. Они даже выполнили за него его работу. А он словно медленно таскал взад и вперед огромное тело — рак-отшельник в раковине не по росту. Час за часом раковина сужалась, пока к вечеру не превратилась в его собственную кожу. И когда кожа вновь плотно легла на кости, он задумался, а правду ли сказала Нора.