Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

— У нас так, — разъяснил мне Семеныч, взявший надо мной шефство и продолжавший посвящать меня в тайны лагерного бытия, — и не только здесь, по всей стране. Нормальная жизнь протекает в диапазоне между минус 40 и плюс 40 градусов.

— А где тут плюс 40? В Каракумах?

Семеныч ошарашено уставился на меня:

— При чем тут пустыня? Я имею в виду советский стандарт градусов водки!

Мог ли я знать, что это был наш последний разговор?! Потому что, когда в тот вечер ударили в рельсу, этот звук действительно стал для Семеныча колокольным звоном Святого Петра. Врач, деликатный грустный армянин, Робер Бояджян, зэк, как и мы, установил обширный инфаркт. Таков был конец этого влюбленного наивного киношника, попытавшегося перепрыгнуть через Кремлевскую стену!

— И что теперь? — в смятении спросил я врача.

— Мы все сделаем сами, ты в этом деле новичок.

Тело Семеныча засунули в его собственный матрас из мешковины, предварительно вытряхнув из него солому. На улице, на 43-градусном морозе, оно быстро окоченело, и мы, шестеро зэков, под конвоем одного вохровца, понесли его на плечах за колючую проволоку, на лагерное кладбище.

Пришлось несколько часов жечь костры, чтобы немного оттаяла замерзшая до гранитной твердости земля. Все мы молча зябко жались к костру, рядом с лежащим на земле телом Человека, который Делал Фильмы. Наконец, нам удалось выдолбить неглубокую яму и положить в нее окоченевшее тело. Поверх могилы мы насыпали камни, чтоб хищники его не вырыли. Все сняли ушанки, и ледяной ветер, как кипятком, обжег наши уши.

— Прощай, Семеныч! Будь счастлив хоть там! — вот и вся надгробная речь доктора Робера, прозвучавшая с сильным иностранным акцентом. Вохровец, молодой солдатик, шепнул мне на ухо:

— Покойник — это Марк Лебедев, кинорежиссер?

— Да, он.

— Я смотрел его фильмы. Хорошие, веселые такие.

— Да, хорошие и веселые.

Парень снял свою форменную ушанку со звездочкой и перекрестился. За это исключали из комсомола, а в МВД — сурово наказывали.

На обратном пути в лагерь через кладбище огонь наших сосновых факелов освещал могилы, заваленные камнями, порой — с грубо сколоченными крестами или с красными жестяными звездами на конусе, выкрашенными той же краской, какой мы метили срубленные бревна. Мелькнули и исчезли в плотном мраке шестиугольные звезды Давида и даже мусульманский полумесяц. «С Интернационалом воспрянет род людской…»

Прежде, чем войти в освещенные лагерные ворота, мы загасили факелы в сугробах. Воздух, насыщенный ледяными кристаллами, образовывал вокруг электрических лампочек плотное сияние всех цветов радуги, а перед немецкими бараками стояла рождественская елочка, украшенная несколькими свечами — местное население делало их из китового жира.

Наступило Рождество 1946 года.

Наконец я увидел северное сияние! Трудно оторвать зачарованный взор от этого чуда природы: по небу струятся, сплетаясь и расплетаясь, жгуты неземного мерцания, складываются в причудливые формы — то они напоминают пестрые крылья экзотической птицы, то раскрываются пышными павлиньими хвостами, а то, опав, ползут, подобно многоцветной змее, низко над линией горизонта. Я слышал тихие звуки арфы, но не был уверен, с небес ли лилась эта музыка или это трепетала моя душа?

Я сидел на гладкой черной скале над умолкшим, скованным льдом океаном, и в ее блестящей поверхности смутно отражалось сияние.

Трепет души, сказал я? Нет, спасибо — слишком уж поэтично. Это был скорее плач, потому что одиночество сжимало мне горло, душило своими ледяными пальцами: все дорогие мне люди уходили из моей жизни, один за другим — а зачем я, болван, цеплялся зубами и ногтями за это сраное, бессмысленное, бездуховное существование, впивался в него, как клещ? Где сейчас мой добрый раввин Шмуэль бен Давид? Он, наверно, помог бы мне разгадать суть, тайные послания, сокрытый высший смысл Природы, создавшей жизнь, но забывшей объяснить нам способ ее употребления.

Я и не заметил, как по щекам у меня покатились слезы. Правда, они успевали стечь всего на несколько миллиметров и сразу же замерзали, образуя на щеках ледяную корку. И тут произошло чудо: вдруг из сияния — сама сотканная из яркого света — появляется Сара. Я крепко жмурюсь, снова открываю глаза — да, это она, моя Сара. Она не сводит с меня своих широко распахнутых серо-зеленых очей, в которых отражаются небесные сполохи, идет ко мне — босая — по замерзшей океанской глади. И вот Сара уже совсем близко, она склоняется, целует меня в лоб и шепчет:

— Бедный мой, милый мой Изя! Тебе холодно?

— Да, — отвечаю я, — очень.

Она расплетает косу, кутает меня своими волосами. И в тот же миг меня заливает блаженное тепло. Сара присаживается, кладет мою голову себе на колени и баюкает, ласкает меня как ребенка, покачиваясь в такт с небесной музыкой. Меня охватывает сладостное блаженство, забвение приходит ко мне в объятиях Сары…

Но тут она вдруг грубо трясет меня за плечо и рявкает мужским голосом:

— А ну-ка, просыпайся! Давай-давай, проснись!

Я с трудом разлепил ресницы и в слепящем свете поднесенного к самому моему носу керосинового железнодорожного фонаря разглядел силуэты троих склонившихся надо мной мужиков. Доктор Робер Бояджян растирал мне уши снегом.

Потом я лежал в медпункте на старой кушетке с вылезшими пружинами. Врач сказал:

— Тебе сильно повезло, товарищ! Ты чуть не остался без ушей и без носа. Ты знаешь, сколько сегодня на улице? Минус 52! Нашел время для прогулок!

— Мне снилось тепло… — виновато пробормотал я.

— Тепло тебе как раз не приснилось: солдаты вышли отлить, один из них в тебя и угодил… потом присмотрелся: а на земле человек. Так что ты уж его извини, если что!

И армянин рассмеялся. Он не знал, что сейчас поливает, как тот солдатик, мой самый красивый сон.

Пока я отхлебываю горячий чай из алюминиевой кружки, которую сунул мне в руки доктор, позволь мне в двух словах рассказать тебе об этом незаметном человеке с постоянно грустным — даже когда он смеялся — лицом паяца.

Он, этот Робер, родился в Париже. Да, да, именно в том самом Париже, а не в Колодяче, представляешь? Его родители, состоятельные люди, в свое время бежали от резни в Турции и открыли в Париже свой ювелирный магазин или что-то в этом роде. Но к Франции старики так и не привыкли, все мечтали вернуться и умереть в своей Армении, в Ереване. И пока молодой Робер, несмотря на немецкую оккупацию, заканчивал медицинский факультет Сорбонны, далеко от Сены, на берегах Волги шла решающая Сталинградская битва. На волне всеобщего восторга перед подвигом советского народа, старик Бояджян распродал все свое движимое и недвижимое имущество и тайными путями, с помощью своих партнеров по торговле бриллиантами, через Швецию добрался со всей своей семьей до Еревана, почти к подножию священного для армян Арарата (возвышающегося на турецкой территории).