Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

Только любовь и ничто иное!

С тех пор в реке Марице утекло столько воды, что ее хватило бы, чтобы наполнить три моря, а моя бабушка, будь она жива, испекла бы в нашем дворе столько баклажанов и перцев, что ими можно было бы накормить все население, живущее на берегах Амазонки в отплату за тех рыб, которые они нам прислали во время Большого землетрясения.

В те далекие дни, когда вышеупомянутые три моря еще только наполнялись, а моя бабушка еще не обрела вечный покой в красноватой земле Рамат-Гана под Тель-Авивом, иными словами, целую вечность тому назад, трактиров в Пловдиве было больше, чем жителей. Это вынуждало завсегдатаев, к коим относился и мой дед, переходить из одного трактира в другой во имя добрососедства, а также братского согласия между их владельцами, дабы, разбавляя вино водой, они не забывали о любви к ближнему.

Поэтому мне не раз приходилось обходить трактиров семь, чтоб найти своего Гуляку и передать ему от имени его супруги Мазаль, сиречь моей бабушки, как правило, скромные требования из области бытового финансирования, а также неизменное наставление на сей раз вернуться домой пораньше. В ответ Гуляка сердито приказывал мне передать «этой», причем под «этой» он, конечно же, подразумевал бабушку, чтобы она не совала нос не в свое дело. Иногда за курьерскую услугу я получал стакан лимонада, но очень редко — требуемые деньги. Затем я добросовестно бежал с дедушкиным посланием обратно домой, а когда снова возвращался, чтобы передать ему не слишком почтительные бабушкины слова, мне приходилось обойти новые семь трактиров, чтобы установить новое местонахождение деда. Он багровел от гнева при мысли о расточительстве своей супруги, сквозь пальцы которой, как он считал, утекали миллионы, хотя быстро соображал, что никогда не давал ей этих миллионов, тем более, что их у него никогда и не было. От этой мысли он быстро успокаивался и заказывал мне лимонад.

Мне неведомо, текла ли в жилах моего деда кровь древнего испанского алькальда, но, несомненно, в далекие вавилонские времена в формировании наших родовых наклонностей принимал участие неизвестный жрец и мистик. Ибо для Гуляки трактир отнюдь не был местом обычной пьянки, о, нет! Это было языческое оброчище; восторженный клир посвященных в течение вечера постепенно увеличивался, заполняя в поздние часы все небольшое пространство вокруг жертвенника, сиречь, барной стойки. Именно там собирались все верующие и доведенные до состояния экстаза пилигримы, поклонники тех святых мест, которые и мне часто приходилось посещать в поисках моего деда.

Обряды подчинялись строгим, проверенным временем канонам, когда священнодействие начиналось с наиболее примитивного обсуждения сплетен и политики, известных каждому квартальному пьянице, и постепенно достигало философских высот экзистенциальных вопросов, которые предстояло решить трактирной элите, включая проблемы уходящей молодости и смысла жизни.

Высшей точкой, так сказать, апофеозом религиозного воодушевления, было то мгновение, когда все — от плебса до синода, дружно затягивали «Помнишь ли ты…» из оперетты «Сильва». Прокуренный голос моего деда взлетал над другими голосами — проникновенный и задушевный, хотя, признаться, довольно фальшивый, пусть даже пел он от всего сердца. Надо сказать, что пел он не только в трактире, но и в своей маленькой мастерской, когда деревянным молотком с округлыми краями старался придать куску жести нужную форму, а песня помогала хоть немного уменьшить адский грохот.

Только дома дед не пел никогда, ибо испытывал уважение к его хозяйке, особенно, когда они оставались с глазу на глаз. В такие напряженные моменты он терялся, иными словами, этот иначе храбрый человек панически боялся своей жены. И это чистая правда.

До Большой войны, а те времена я помню смутно, в трактирах висела обязательная надпись «Пение запрещено!», но люди так привыкли к этому запрету, что вообще не обращали на него внимания. Да и власти не следили за его выполнением с надлежащей строгостью, ибо нередко и их представители в лице местного сборщика податей или полицейского осведомителя включались в ритуальные песнопения, особенно когда дело доходило до исполнения в два голоса «О, помните ли вы, сударыня…» Позднее, в послевоенные годы, у властей были другие заботы, и они опять-таки не вмешивались в эту спонтанную самодеятельность народных масс, стараясь лишь направить ее в революционное русло и внедрить в полуночное песенное творчество пару-тройку рвущих душу русских романсов. Они, власти, хорошо сознавали, что в определенный ночной час, по достижении нужного эмоционального градуса, люди нуждаются в этом ритуале с ностальгическими финальными терциями. Это как анисовая водка, которую обязательно нужно немного разбавить водой, но не любой, а только родниковой, вливая ее в шкалик тоненькой струйкой, отчего анисовка начинает слоиться и обволакивает все пространство, словно волшебное обворожительное белое облачко, проникающее затем в кровь, а оттуда — в душу.

Анисовая водка, анисовка, была преимущественно турецким и еврейским напитком, в то время как болгарский этнос тяготел больше к красному вину, а армянское и цыганское меньшинство пило, что попало. Я использую понятие «меньшинство» весьма условно и вразрез с Конституцией, потому что любая из пестрых этнических составляющих квартала Среднее Кладбище, взятая в отдельности, в том числе, и болгары, — были меньшинствами, но в субботу вечером, в трактире, что напротив старой турецкой бани, превращались в единое и могучее народное большинство. Исключаю только албанцев, которые строго придерживались традиций ислама, и я вообще не помню в квартале пьяных албанцев. Это могло быть следствием не столько запретов Корана, сколько албанского этнического изоляционизма, когда жизнь протекает втайне от соседей. Думаю, что это было именно так, хотя не смею утверждать.

В особых случаях, когда, например, Гуляке удавалось договориться о замене цинковых водосточных труб в здании мэрии и получить соответствующий задаток, в формировании анисово-винного марева самое деятельное участие принимал и цыганский оркестр Мануша Алиева.

Его также знали и как Мануша-Кларнетиста, что было не совсем точно, потому что он играл, как бог, на всех инструментах, не только на кларнете, и для него не было недоступной области в музыке, в том числе классической. Например, «Маленькую ночную серенаду» Моцарта он щедро сдабривал непостижимыми цыганскими тремоло, пиццикато и глиссандо, превращая ее в Большую полночную музыку.