Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

Слова раввина вызвали в моей груди какой-то странно-незнакомый, но сладостный трепет. Я тайком взглянул на Аракси, и она тоже посмотрела на меня.

А раввин продолжал дирижировать оркестром: «Оглянись, оглянись, Суламифь! — и мы посмотрим на тебя. Округление бедер твоих, как ожерелье, живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; два сосца твои — как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями…»

Я подался вперед, чтобы увидеть груди Аракси, она тоже быстро взглянула вниз и стыдливо прикрыла руками то место, где таинство созревания уже наметило два набухших холмика. Наверно, это выглядело глупо, и мы оба, наверно, от смущения, с трудом сдерживали смех.

Я даже не заметил, когда раввин прервал чтение и воззрился на нас из-под очков. Затем двумя пальцами снял с меня мои очки, залепил мне пощечину и снова водрузил их на место.

Справедливости ради следует признать, что на этот раз оплеуха была значительно более снисходительной, почти символической. Этим я был обязан не столько нашей с ним общей этнической принадлежности или дружбе раввина с дедом, сколько тому факту, что бабушка Мазаль и ее подруги были одними из самых ревностных посетительниц шабатной синагогальной службы. А война с женщинами (несмотря на то, что в иудейском религиозном спектакле им отводилось второразрядное место) при видимо редеющем мужском контингенте, стала бы для нашей квартальной синагоги трагедией, сопоставимой разве что с разрушением Храма римскими легионами Тита Флавия Веспасиана.

Она снова мелькнула, как молния, — яркий проблеск на долю секунды, и я почувствовал ее раньше, чем увидел. Может быть, взгляд просто скользнул — бегло и рассеянно, не задержавшись на женском силуэте у сводчатого окошка, затерявшегося среди прочих слушателей. Уже потом сознание, как исправный компьютер, без моего участия, открыло файл, в котором сохранилось знакомое лицо, выделяющееся в безликой толпе.

На этот раз я уже медленно обратил взгляд в ту сторону, не доверяя первому впечатлению. Ведь если эта женщина действительно та, за которую я ее принимаю, то это — не более, чем галлюцинация, порожденная волнением, которое я испытал, неожиданно вернувшись в страну моего детства.

Или следствие усталости после бессонной ночи.

Предыдущая ночь прошла в самолетах и непривычно тихих аэропортах, где дремали в пластмассовых креслах-горшках незнакомые пассажиры, погруженные в тревожные, обрывочные сновидения. Они, как мне казалось, прибыли из ниоткуда и направлялись в никуда. Ничего не значащие встречи галактических пылинок, которые никогда впредь, в ближайшие миллиарды веков, не сойдутся в одном и том же месте в одно и то же время.

За моей спиной — абсида, где простерла руки, словно желая нас защитить, Божия Матерь — покровительница монастыря, названного в ее честь монастырем Успения Пресвятой Богородицы. А рядом с этой расписной абсидой, в сводчатой нише, выставлена чудотворная грузинская икона — одна из загадок этого монастыря. Я продолжал говорить, это профессиональная университетская привычка — изрекать слова, которые заранее приготовился сказать или уже не раз произносил, но думать о другом. Я даже не отдаю себе отчета, что говорю механически и повторяю фразы, которые, может быть, произносил ранее по другому поводу, потому что взгляд мой устремлен на другую сторону длинного мраморного стола, над головами слушателей — туда, где стоит женщина.

Та самая, невозможная.

— Всмотритесь внимательно в эту икону. Постарайтесь поймать взгляд Богоматери! Нечасто иконописное произведение раннего христианства с такой силой и глубиной внушает идею материнства, проникнуто ее жизнеутверждающей философией. Мариам, или Мария. Мистерия, унаследованная от древних верований Востока, быть может, пришедшая из далеких времен матриархата. Ибо в этой иконе мы можем прочесть закодированное древнее восточное дохристианское послание об изначальной Богине-матери. Мадонне, дарующей жизнь и являющейся символом ее нескончаемого круговорота, временной смерти Солнца и его воскрешения. Нашей общей древней азиатской Ма.

Ма! Матерь!

Откуда-то издалека, из самых тайных глубин сознания, но четко и нежно долетела фортепьянная музыка. Иоганн Себастьян Бах. Токката и фуга. Молнией блеснуло воспоминание.

Мать Аракси, прелестная госпожа Вартанян!.. Ее пальцы с удивительной легкостью касаются клавиш. Задумчивая, чуть заметная улыбка дрожит в уголках ее губ, она бросает на меня добрый взгляд — на зачарованного очкастого мальчика, попавшего в другие, незнакомые миры, внука жестянщика Аврама, называемого Эль Борачон, то есть — Гуляка.

Отчетливо сознаю, что по прошествии стольких лет она не может быть такой, как прежде, какой я ее запомнил до того как их семья выехала на постоянное место жительства во Францию. Молодая мадам Вартанян, наша учительница французского, благородная образованная армянка, с темными мечтательными глазами и волосами медного оттенка, излучавшая физическую и душевную чистоту!

Может, это просто ее подобие, почему бы и нет, — думаю я, продолжая говорить о другом.

Почему бы и нет?! Да просто потому, что реальная или воображаемая — это она и никто другой. Об этом буквально кричат все мои подсознательные — метафизические и недоказуемые — инстинкты, пренебрегающие нормальной логикой относительно необратимости времени, в котором люди неминуемо стареют и меняются. А может, это просто зрительный обман, случайная схожесть, вызванная скудным освещением и мистической атмосферой этой средневековой монашеской трапезной, где потоки света проникают снаружи, пронзая своими стрелами голубоватый туман, клубящийся над горящими свечами. Марево с запахом ладана, холодного камня и тающего пчелиного воска — мрачных канонических благовоний Византии, от которых стены и своды, расписанные до последнего сантиметра ликами православных святых и эллинских философов с почти стершимися надписями на древнегреческом, необъяснимо волнуют, воздействуя как-то по-особому, магически. И, разумеется, могут вызвать подобные видения.

А и вправду, разве мистерия византийской иконописи, ради которой мы здесь собрались, уже не вызывала когда-то такие видения у деревенских женщин? Или в другие времена, у монахинь-стигматок, фанатически истязавших свою плоть, которые в экстазе воочию зрели Богоматерь, плачущую горючими слезами, а ладони Сына ее — истекающие кровью?

Я — всего лишь университетский книжный червь и, увы, не обладаю ни крыльями их всеобъемлющей веры, на которых они способны возноситься в безмолвные просторы религиозного воображения, ни малейшей толикой их религиозного экстаза, который, подобно дымку горящих колдовских трав, способен вызывать подобные видения. Не говоря уж о том, что дед вообще никогда не воспитывал меня в религиозном духе, а бабушка Мазаль переложила эту заботу на плечи природы. Вроде того, как аисты из большого гнезда на колокольне в моем детстве не учили своих детенышей летать и не рассказывали им о предстоящем долгом, изнурительном пути к истокам Нила, поскольку эти знания были заложены в каждом их перышке.