Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

«Мне стыдно», — сказала недавно Аракси. В замешательстве я снова поворачиваюсь к ней, словно она может мне помочь. И замечаю, как из-за домика и дымящейся свалки на полной скорости вылетает шикарная машина. Мне вдруг кажется, что это серебристый «Мерседес» адвоката Караламбова. Уж не следят ли за нами строители пятизвездочных отелей?

В тот день отмечали праздник Георгия Победоносца — исконно цыганский, как всегда беззаботный, шумный и веселый. По всему кварталу разносились звуки барабанов и звон бубнов, а музыкант Мануш Алиев, душа пловдивских трактиров, играл на кларнете, посылая в небо свои непревзойденные вдохновенные импровизации.

Приземистые белые домики сбегали до самых прибрежных тополей, а дальше, у реки, раскинул шатры кочующий табор. В пестрой тени ракит паслись выпряженные кони, среди них носились наперегонки голые цыганята. Дымились вечные кочевые костры, над лениво текущими темными водами Марицы стелился голубовато-сизый дым сжигаемого хлама и мокрой соломы. За столами, сколоченными из грубых, неотесанных досок, сидели старые цыгане и цыганки. Они пили прямо из бутылок мутную ракию, заедая ее жирной бараниной.

Кто не бывал на цыганском празднике, тот не знает, что это такое, — уметь радоваться жизни, беззаботно наслаждаться днем сегодняшним, не обременяя свою душу вопросами о завтрашнем дне. Сейчас, спустя годы, я отдаю себе отчет, что в таком безмятежном легкомыслии есть что-то близкое к природе, закодированное пещерными тысячелетиями, но вместе с тем, отмеченное неосознанной, спонтанной мудростью. Наверно, это способ уцелеть в наше все более ускоряющее свой бег время.

Трудно поверить, но из всех, кто тогда сбежал с уроков пения и рисования, которые мы единодушно считали незначительными и даже лишними, лучше всех, лучше самих турчат, в радостном самозабвении танцевали «танец живота» мы с Аракси. Восток у нас в крови, вполне возможно, что у наших племен было общее ассирийское начало, да и наши совместные османские времена продолжались не век и не два. Аракси была в пышном белом платьице с воланчиками, белых носочках и лаковых туфельках — как всегда, гостья из других миров, бесконечно чуждых этому пестрому и убогому цыганскому сборищу. Я же, забросив школьный ранец в траву, щелкал пальцами и пытался вертеть задом, как это видел на турецких и еврейских свадьбах в нашем квартале. Волосы у нас еще не успели высохнуть, потому что до этого мы, нарушив строжайший запрет взрослых, бездумно ныряли в глубокие прохладные омуты Марицы.

Где-то в стороне обучали сложному искусству танца, причем особо не церемонясь, неуклюжего строптивого медведя с кольцом в ноздрях, через которое была продернута цепь. А великий хронист тех времен господин Пападопулос установил свой аппарат недалеко от реки и снимал на добрую память, а также для утешения в старости, нарядившихся в яркие одежды молодых цыганок. Их волосы цвета воронова крыла были украшены розами, на груди блестели, звеня, ожерелья из фальшивых золотых монет. В качестве цветного пятна на белой стене, которая служила фоном для фотографий, был прикреплен пестрый плакат Балкантуриста: «Узнай свою родину, чтобы ее полюбить!» Он заменял греческое море с лебедями, поскольку господин Пападопулос знал толк в этих делах.

Сначала внезапно умолк, словно поперхнулся, кларнет Мануша, барабан прогрохотал еще несколько раз и тоже затих. Последними отреагировали Аракси и я. За длинным столом замолчали и уставились на зеленый холм.

Наверху остановился милицейский джип, из него выскочили и бросились к нам учитель Стойчев и два милиционера. Минутой позже появилась пролетка, из которой вышли встревоженные госпожа и господин Вартанян. Мы с Аракси обменялись взглядом, исполненным недоброго предчувствия.

Прибывшие остановились перед нами и некоторое время молчали, переводя дыхание. Наконец учитель спросил:

— Что вы здесь делаете?

Я сглотнул, потому что у меня перехватило в горле, потом несмело ответил:

— У цыган праздник, товарищ учитель…

— А вы какое имеете к нему отношение? И почему вы не в школе?

Убедительного аргумента у меня не нашлось, зато Аракси храбро бросилась мне на помощь:

— Потому что день святого Георгия Победоносца, у цыган праздник. Нас пригласили.

— Ага, значит, пригласили. Так, так… Чудесно! А где вы были до этого?

Мы промолчали. Он потрогал наши волосы и показал госпоже Вартанян мокрую ладонь.

— Я запретила тебе купаться в Марице. Да или нет? — строго спросила госпожа Вартанян. Аракси не ответила, мать взволнованно спросила: — Вы знаете, что двое детей утонули? Весь город только об этом и говорит!

Я не понимал, за что они нас ругают. В конце концов, ведь не мы же утонули. Такая же мысль, очевидно, осенила и Митко, учительского сына, потому что он небрежно проронил:

— Но ведь не из нашего же квартала… — однако, был вынужден замолчать под угрожающим взглядом отца.

Господин Вартанян, как всегда мягкий и сговорчивый, видимо, был счастлив, что с его дочерью ничего не случилось. Он погладил ее по голове и миролюбиво сказал:

— Пойдем домой, Аракси…

Моя приятельница вызывающе упрямо топнула ножкой:

— С какой стати? Я хочу остаться на празднике!

Ее мать спокойно подошла к ней, не говоря ни слова, залепила пощечину, повернулась и стала взбираться по склону, ни разу не обернувшись. Аракси, еле сдерживая слезы обиды и унижения, бросила взгляд на отца, как бы прося защитить ее, но, увидев его замешательство, опустила голову и поплелась вслед за матерью. Жак Вартанян снял белую панаму, кивком головы попрощался со всеми и так же покорно последовал за своими женщинами. Минутой позже наверху зацокали копыта, и пролетка скрылась за тополями.

В наступившей тишине учитель Стойчев спросил:

— Где Салли?

Салли — цыганенок из нашего класса, который в сухие месяцы всегда ходил в школу босиком. Он выбрался из толпы, где было скрылся от учителя, и виновато отозвался:

— Вот он я!

— Вижу, что ты. А где твой отец?

Громадный бородатый цыган выступил вперед и вызывающе пророкотал глубоким, хриплым от табака и ракии голосом:

— Я — его отец. Мюмюном кличут. Цыганский барон. Чего надо?

— Хочу с тобой поговорить, Мюмюн.

— Буйрум, раздели с нами трапезу, учитель. Уважь наш праздник, тогда поговорим. И вы, из народной милиции, тоже пожалуйте за наш стол!

Они уселись друг напротив друга в конце длинного дощатого стола и Мюмюн, не отрывая глаз от учителя, протянул ему бутылку с ракией — надо сказать, протянул с некоторым вызовом, как бы испытывая, не побрезгует ли тот приложиться к общей бутылке. Стойчев сделал два больших глотка, вытер ладонью губы, затем — горлышко бутылки и вернул ее. После этого цыганский барон передал бутылку милиционерам — экзамен продолжался. Стражи порядка переглянулись — пить во время службы строго запрещалось. С другой стороны, и отказываться неловко, особенно под прицелом такого количества угрюмых напряженных взглядов. В конце концов, они дружно решили пренебречь запретом, и один за другим приложились к бутылке с мутной жидкостью.