Мартин Мюррей - Как сделать птицу

Пока я там сидела, я познакомилась с кучей народу. Думаю, это из-за моего платья. Была там одинокая пухленькая дамочка, слегка лысеющая, одетая в красный спортивный костюм. Обладательница пакета с зелеными бобами и аллергии на химикаты. Она сидела на другом конце стойки, но незаметно подползала все ближе и ближе и все задавала и задавала мне вопросы. Ее звали Эллен, и она много жаловалась. Она спросила, видела ли я когда-нибудь окапи. Я призналась, что никогда не слышала об окапи. Она сказала, что это животное с большими ушами, которое живет в Америке. Я сообщила ей, что никогда не была в Америке. А она, как оказалось, была и считает, что там ужасно. Я бы не хотела, чтобы она придвигалась ко мне так близко: я снова становилась нетерпимой. Следующим пунктом она захотела узнать, почему я пью одна.

— Потому что у меня была тяжелая жизнь. — Я сгорбилась и склонилась к стойке, как исполненный горечи, видавший виды крутой парень.

— Ха! — Она захохотала и стукнула кулаком по стойке. — А у кого ее не было? Не думай, что ты какая-то особенная.

Я уже начинала думать, что Эллен — это кислая компания. Она заставляла воздух вокруг меня сжиматься. Хуже того, она, вполне возможно, была в чем-то права. Был там еще один старый чувак, с большими мешками под голубыми глазами, но я видела, что он не собирается вступать в беседу, поэтому в порыве отчаяния спросила:

— Эй, а вас как зовут?

— Кларенс, — ответил он.

— А ты был в Америке, Кларенс? — тут же встряла Эллен.

— Неа. Но я раньше тракторы водил.

— Тракторы! — заверещала Эллен. — А они здесь вообще при чем?

Я вздохнула и сказала, что хотела бы уметь водить трактор, но это было большой дружелюбной ложью. Никогда, ни единого разочка в своей жизни я не испытывала потребности научиться водить трактор, но я хотела сказать Кларенсу что-нибудь поощряющее, потому что чувствовала себя ответственной за затягивание его в кисловатую орбиту Эллен. Кларенс, я это видела, был еще одним из породы счастливых. Я наблюдала за ним точно так же, как наблюдала за диско-девушкой, чтобы понять, как у него это получается. Но он просто пил пиво.

Зашли двое рабочих и встали рядом с нами, опершись о стойку бара. Один из рабочих начал рассказывать о документальном фильме, который он смотрел по телевизору прошлым вечером. Фильм был о Сезанне. Я сказала:

— Слушай, я собираюсь изучать искусство.

Я думала о своей новой книге «Ноктюрны». Внезапно я вообразила себя художником, но, как только я это произнесла, я снова почувствовала себя настоящим жуликом, поэтому постаралась хмурым видом разогнать жуликоватость. Рабочий даже не заметил всех этих моих пируэтов. Он удивленно поднял брови:

— Да ты че? А вот ты знаешь, что картины — они сексуальные?

Я спросила его:

— Каким образом они могут быть сексуальными?

Он объяснил:

— Горы, ведь горы — это груди. — Он держал голову совершенно неподвижно. В одной руке у него была кружка пива, а другой он нарисовал в воздухе грудь.

— Чушь, чушь собачья! — Эллен встала, схватила свои зеленые бобы и ушла прочь.

Меня не взволновал ее уход. Меня взволновала мысль, что искусство сложнее, чем я думала, и что, возможно, я все-таки в конце концов так и не стану художником.

В углу сидел человек и смеялся. Харви. Он выглядел так, будто он там рос, серьезно. Это был человек с широким плоским носом, с таким носом, от вида которого Филомена бы просто зашлась. Его глаза — две темные луны, исчезающие за огромными холмами щек. Его тело — большое, круглое и статичное, заваленное годами неподвижного сидения, одна рука непрерывно тянется за чипсами, другая вцепилась в стакан пива. Мне казалось, что он протягивает руки миру: гигантские, мягкие, толстые руки, которые ничего не ждут, а только хотят длиться, беспрерывно, без начала и конца. Я бы хотела быть достаточно неподвижной для того, чтобы войти в мягко непрерывный мир Харви, в катящуюся вперед разновидность мира, которая удерживает его на этом высоком табурете в баре, пока его рука, как механический ковш, все забирает и забирает чипсы. Он сказал, что живет в пансионе в Сент-Кильде.

— Им придется убраться. Застройщикам. — Рабочий, тот, который нарисовал в воздухе грудь, говорил о пансионах. — Мы только что переделали некоторые из них в обычные жилые дома.

Он купил мне еще один бокал вина. Я его приняла, потому что это был чисто дружеский, добрососедский жест. У меня уже кружилась от вина голова. Я думала о том, чего я не знала.

Что такое быть травой?

Что такое иметь положение в обществе?

Что такое быть неподвижной?

Как по-испански «яблоко»?

Какой отрезок времени понадобится Манон Кларксон, чтобы стать деревом?

Как я могла прожить так долго и не принять определенной формы?

— Большой вопрос, — рассуждал счастливый человек Кларенс, — заключается в том, смогут ли они его продать.

Речь шла о пабе. Какие-то застройщики хотели немного вложить в него. Харви был против. Рабочим, похоже, было все равно.

Большой вопрос, думала я про себя, не умаляя важности большого вопроса Кларенса, заключается в том, умеете ли вы говорить «да». Всегда где-нибудь рядом вас поджидает крохотное приключение. Между началом и концом, между одной парой рук и другой… Между вздохами, телефонными звонками, часами, встречами, предназначениями… Между тем, как вы говорите «привет», а потом снова «прощай»…

Я услышала, что зазвучала музыка.

— Дайте мне еще красного вина, — попросила я. — Мне пора идти.

Зал Гершвина был переполнен. В баре при входе я провела несколько часов, поэтому комната, в которой я находилась, начинала вокруг меня вращаться. Все было не так, как я себе представляла. Я с трудом различала сцену. Воздух был черным и горячим, ковер — липким. Я сняла свои серебряные туфли. Они болтались у меня в одной руке, в другой я держала бокал с вином. Стало ясно, что мне трудно сохранять равновесие, но темнота мне, пожалуй, нравилась. В ней можно было стать кем угодно. Выскользнуть из самой себя, вообразить себя кем-то более хорошим, глубоким, подлинным. Я видела сцену фрагментами; передо мной волновалось море голов, и я двигалась вместе с ними, вставая то на один носочек, то на другой, и так, покачиваясь, как лодка, я ловила мимолетные образы Тонкого Капитана.

Он был одет в фиолетовую рубаху с сиреневыми продольными полосами. Руки его мягко обхватили микрофон, ноги были скрещены так, что мне все время казалось, что он может опрокинуться назад. Густая прядь волос падала ему на глаза. Время от времени он резким движением откидывал голову, чтобы смахнуть прядь с лица. Я не понимала, почему он не может сделать это рукой. Он пел как-то рвано и нервно, как будто испытывал боль или сидел на электрическом стуле, но было понятно, что он пропускает через себя боль рок-н-ролла. Вообще-то, эта боль рок-н-ролла для меня была не очень убедительна. Честно говоря, сильнее всего я его любила, когда он просто оборачивался и спрашивал что-нибудь у гитариста. Все эти дерганья, крики и стоны вызывали у меня такое чувство, что он хочет вбить звук своего голоса вам внутрь, словно он не верит, что в противном случае вы его вообще услышите. Я была готова простить ему все что угодно, но обычно мне не нравится, когда что-либо пронзительно взывает к вниманию. Мне нравится смотреть на такие вещи, которые этого не требуют.