Мартин Мюррей - Как сделать птицу

— А-а-а, так ты фан! — ухмыльнулся лысый мужчина в ответ на мое безмолвие. — Хочешь поболтать с Фрэнком? — Он дернул подбородком в сторону Тонкого Капитана.

— Нет.

Я выдохнула это слово, отчаянно желая, чтобы он оставался рядом со мной. Я поняла, что фаны были низшими из низших, и хотя, строго говоря, я на деле не была фаном, я безусловно не хотела, чтобы меня швырнули в их ряды. Во всяком случае, никак не до того момента, когда прекратится аэробика моих мыслей. Я попыталась объяснить сама себе, что у меня нет оснований чувствовать себя закрокодиленной; в конце концов, это были обычные люди, такие же как я, только немножко постарше, с более сексуальными трусиками и с музыкальными инструментами.

Лысый мужчина нахмурился. Он не был философом. Да и вообще, никто из них не говорил о человеческих страданиях или о международных отношениях. Они не открывали антител, не спасали лесов, они даже не писали картин, от которых сердце колотится в груди, так почему я должна чувствовать себя размазанной и приниженной перед ними?

— Я ударник. Так ты видела, как мы дурили, или что?

— М-м-м. Видела. Но не всё. Слишком много народу было.

Он кивнул и направился к холодильнику.

— Хочешь пивка?

— Ага, спасибо.

Я не хотела пива. Я его ненавижу. Но я хотела, чтобы он оставался со мной, чтобы закрыл меня собой. Мне было не важно, кто он и что говорит, лишь бы он оставался рядом. Он был той формой, за которой я могла спрятаться, в которой могла раствориться. Пока я была с ним, я, по крайней мере, сливалась с человеческой массой. Я чувствовала себя медузой, такой мягкотелой, такой внутренней и маленькой.

«Прятаться за него бессмысленно. Они все думают, что ты идиотка, — сказал Некто Противный. — Они знают, что ты жулик». Я слабо возразила, что они, может быть, такие же, как диско-девушка: хорошие изнутри. Может быть, они меня даже не заметили. Но мне не удавалось себя убедить.

Лысый мужчина дал мне пиво, и я опустилась на скамеечку, чтобы приобрести небрежно-ожидающий вид, но я знала, что выглядит это нарочито и у меня не получается сделать это правильно. Поэтому я вздохнула и оставила свои попытки. Я браво сказала сама себе: «Да кому какое дело, что они там думают?» И хотя Некто Противный хмыкнул с большим сомнением, я глотнула пива и в доказательство своего пренебрежительного к нему отношения украдкой еще раз взглянула на Тонкого Капитана.

Он играл бокалом шампанского с отбитой ножкой, стараясь ровно установить его у себя на ноге. Он не разговаривал с девушкой. Парень, над чьей залысиной недавно сокрушались, сидел на краешке дивана, и Тонкий Капитан над чем-то смеялся вместе с ним. Но девушка сидела с другой стороны, и все у меня внутри немного умерло, когда я увидела, как его рука обнимает ее. Да, это определенно было так. Я надеялась, что в первый раз я что-то неправильно разглядела, но его рука была там. Девушка, похоже, тоже не волновалась. Она сидела, закинув ногу на ногу, и улыбалась. Она была хорошенькая, с волосами цвета ржавчины или опавших осенних листьев, с бледной кожей, в зеленой рубахе, джинсах и сандалиях. Ее взгляд блуждал по комнате, словно она искала что-нибудь чуть-чуть более интересное, чем разговор о стрижках. Она заметила, что я смотрю на нее, но, если она и подумала при этом что-то, это было незаметно. Она прижалась к Тонкому Капитану и сказала, что устала. Он потрепал ее по ноге, продолжая разговаривать с «залысиной». Она тут же закрыла глаза и откинулась на спинку дивана, испустив глубокий вздох. Он повернулся к ней и сказал, что если она хочет уехать, то в любой момент может поймать такси. Она неопределенно покивала и потянулась за стаканом вина, как будто ей было все равно, как будто она не собиралась причинять ему беспокойства. Было видно, что он не любит, когда его беспокоят.

Я повернулась к ним спиной. Я смутно сознавала, что ударник со мной разговаривает, но не слышала ни единого слова. Почему я так разодета? Вот что хотел знать ударник. Не знаю, говорила я, желая выбраться из этой комнаты. Мой разум судорожно метался. Мне казалось, что я как-то оседаю, как будто в любую минуту я могу просто скукожиться и все станут в ужасе на меня показывать: «Смотрите! Глупая девчонка скукожилась».

— Фрэнки, ты идешь? — Ударник теперь обращался к нему, к Тонкому Капитану.

Я ощутила слабость. Они направлялись к нам. Тонкий Капитан и девушка. Они оба. Я не смотрела. Я смотрела вниз.

— Ты идешь с нами? — настаивал ударник.

— Нет, мы едем домой, — ответил Тонкий Капитан.

Он стоял рядом со мной. Я видела девушку, во всяком случае ее нижнюю часть. Она не держала его за руку.

— Ну, тогда пока, — сказал ударник легко, как будто это не имело значения.

— Ага, удачи вам. — При этих словах Тонкий Капитан бросил взгляд на меня. Он посмотрел на меня сверху вниз, точно я была кусочком грязи на его ботинке. И даже не на его ботинке, на ботинке ударника. Я была чем-то, что должен был смахнуть ударник. Он даже не узнал меня. Все, кто там был, должно быть, увидели, что я просто фан, который не заслуживает даже простенького приветствия.

— Пока, Лана, — сказал ударник.

— Пока, — сказала девушка. Она неуверенно мне улыбнулась. Я видела, что она мне сочувствует. И почему-то я ей тоже посочувствовала. Не знаю почему, но неожиданно она показалась мне очень печальной. И мне даже пришло в голову, что, если бы она училась в моей школе, мы с ней могли бы подружиться.

К тому времени, как я оттуда выбралась, было уже поздно, и улицы опустели, что меня порадовало, поскольку я нуждалась в уединении. Если бы я могла, то вытащила бы себя из своего тела и выбросила в мусорное ведро или закидала грязью. Какое-то время я сидела на низкой кирпичной стене, подтянув колени к подбородку и положив на них голову. Я представила, как разливаюсь по всей улице, стекаю на мостовую растаявшим мороженым, и людям, когда они утром направляются на пляж, приходится через меня переступать. Какую грязищу я бы там развела. Такие люди, как миссис миссис Поррит, говорили бы: «Вы видели Манон Кларксон? Поздно ночью она растеклась по всей улице. Как это на нее похоже — развести такую грязь и беспорядок. Она всегда была безнадежным ребенком».

А моей маме было бы стыдно. Но она не стала бы это обсуждать, ни с кем не стала бы. Мой папа поспешил бы сюда и принялся наводить порядок.

Однажды я попробовала испечь папе на день рождения торт в качестве сюрприза. Признаю, я до некоторой степени применила творческий подход: я не стала в точности следовать рецепту, и готовый торт напоминал потерявшую форму шляпу. Но я все равно украсила его свечами, и когда я подала его к столу, мама ткнула в него вилкой и рассмеялась. Она сказала: «Ох, Манон, ну почему ты такая безнадежная?» Я не ответила ей, поскольку не знала, почему я такая безнадежная, а Эдди взял кусочек. На его тарелке он смотрелся весьма неряшливо. Он сказал, что торт вкусный, но мама только фыркнула. Папа не проронил ни слова. С того дня я уже никогда не пыталась испечь торт. Я не из тех, кто умеет печь. Но люди по-прежнему продолжали фыркать в мой адрес. Некто Противный был чемпионом по фырканью. И у него, конечно, нашлась для меня парочка слов, инфицированных фырканьем. «О боже, сначала ты выставила себя полной дурой, а теперь вот расчувствовалась до слез. Что я тебе говорил? Ты безнадежна».